Надежда Тэффи - Том 2. Карусель. Дым без огня. Неживой зверь Страница 37

В душе ее не было больше ни страха, ни боли. Ничего. Удивление съело и вытравило все.

– Папочка-то! А? – шептала она, разводя руками. – Папочка-то наш, – каково?!

Телеграммы

Второй звонок.

Томный молодой человек, в рыжем пальто, с розой в петличке, наклоняется из окна и жмет руку приятелю.

– Ах, еще просьба: я забыл послать Мане телеграмму. Телеграфируй ей от меня.

– Что же телеграфировать?

– Телеграфируй: «люблю, тоскую, твой». Адрес помнишь?

– Помню.

На площадку вагона впрыгивает барышня в синей вуали. Снизу офицер подает ей букет.

– А Коле не забыли телеграфировать?

– Успела, успела, – отвечает барышня. – Всего три слова: «люблю, тоскую, пишу».

Третий звонок.

Замахали руки, платки, шляпы.

– Пишите! Пишите! Кланяйся! Пиши!

– Где мое пальто? – надрывается чей-то голос.

– Телеграфируй!

– Носильщик! Носильщик!

Высокий, толстый господин звонко чмокнул провожавшую его жену, вскочил на ходу и, скосив глаза на соседку в синей вуали, ожесточенно замахал шляпой.

Две дамы у окна познакомились и угощают друг друга конфетами.

Их сблизило навеки то, что обе знали в молодости мадам Кузякину.

Теперь они обсуждали сложный семейный вопрос той дамы, которая постарше.

– И знаете, – рассказывала она, – это была такая нежность, такая преданность! Я тебе, говорит, буду писать еже… еже… не помню что. Но, во всяком случае, «еже» было сказано.

– Каково! Каково! – сочувствует дама помоложе.

– Ну-с, попрощались мы, разъехались. И можете себе представить, – ни одной строчки. Вот вам и «еже». Я с ума схожу, телеграфирую каждый день: «Люблю, тоскую, пиши, отвечай». Ни слова.

Томный молодой человек в рыжем пальто томно смотрит на барышню в синей вуали и пишет телеграмму за телеграммой. Он, верно, очень деловой; у него даже бланки взяты с собой.

Барышня украдкой подсматривает, читает:

«Кострома Любиной Люблю тоскую пиши. Владимир»

«Москва Танчиной Люблю тоскую твой»

«Берлин Restante А. В. Jedu liubliou toskoujiou».

Барышня вздыхает, задумывается, вырывает два листка из записной книжки и царапает на них ломающимся карандашиком: «Люблю, тоскую, пиши, пишу, твоя».

Потом надписывает на каждом по различному адресу и просит кондуктора отправить депеши с первой же станции.

В Двинске выскакивает из вагона толстый господин, чмокнувший свою жену, бежит на телеграф и нервно пишет две телеграммы.

Одну в Женеву:

«Jedu lublu toskuju twoj».

Другую – в Петербург, госпоже Мурер:

«Люблю, тоскую продай лианозовские Мурер».

Ночью кондуктор передает барышне в синей вуали телеграмму, посланную на ее имя вслед поезду.

Барышня стоит на площадке, рядом с рыжим пальто. Пальто уже без розы. Роза у барышни за поясом.

– Опять от него! – говорит барышня, распечатывая телеграмму.

Оба читают:

«Люблю, тоскую, пиши. Николай».

В Вильне барышня выходит. Рыжее пальто прощается с ней томно, долго и многозначительно.

Толстый господин снова на телеграфе:

«Петербург. Госпоже Мурер. Забыл запереть письменный стол люблю, тоскую держи рыбинские Мурер».

Через два часа рыжее пальто отправляет телеграмму в Вильну:

«Встреча неизгладима люблю, тоскую ваш».

Усталая телеграфистка узловой станции терла одеколоном запавшие желтые виски и отстукивала на аппарате:

«Нижний люблю, тоскую, вышлю…»

«Москва люблю, тоскую… пиши скорее… Ляля…»

«Ростов-Дон… Володя, где ты?.. Люблю, тоскую…»

Она закрыла на минутку глаза, покачнулась, потерла виски и снова застучала аппаратом.

Голова кружилась. Чтобы не спутаться и не пропустить, она шептала:

– Люблю, тоскую. Нежно. Люблю, тоскую.

Привычная рука отстукивала машинально привычные слова. Глаза слипались.

«Люблю, тоскую, хочу видеть».

«Люблю, тоскую, транспорт гусей задержан…»

«Люблю, тоскую, рыба гниет…»

«Люблю, тоскую товарный № 17 сошел с рельсов… Люблю, тоскую машинист пьян…»

«Люблю, тоскую кондуктора Коркина уволить немедленно…»

Телефон

Люблю его, ненавижу, жить без него не могу, чтоб он лопнул!

Ни одно существо в мире не может так нетерзать человеческую душу, как он.

Начать с того, что каждый человек может говорить только своим голосом и только те неприятные вещи, которые ему свойственны.

«Он» может говорить всеми голосами мира и изводить вас неприятностями целой вселенной.

Не изменяя своего облика, он – все.

Он – дама, томящая вас двухчасовой ерундою; он – конторщик из «электрического освещения», требующий уплаты по счету; он – друг, который по необъяснимым причинам не может прийти к обеду; он – портниха, объявляющая, что платье не будет готово к сроку.

У него все голоса и все возможности причинить вам этими голосами всякую гадость.

Вот сейчас он висит на стене и так невинно смотрит на меня своими кнопками, точно я клевещу на него. Но меня не надуешь. Я знаю, на что он способен!

– Трррр!

Бегу, бегу! Хо! У меня есть чутье! Предчувствие меня еще никогда не обманывало. Сейчас мой милый, милый телефон скажет мне хорошо знакомым голосом одну очень неприятную новость. Хо! Я все знаю.

– Тррр…

– Слушаю! Слушаю!

– Будьте добры: десять фунтов вязиги к нашему счету…

– Чего?

– Вязиги, вязиги…

– Да вы не туда звоните. Вешаю трубку.

– Тррр…

Ну, на этот раз уж я знаю!

– Я слушаю! Я слушаю!

– Будьте добры: десять фунтов визиги к нашему счету.

– Вы не туда! Дайте отбой.

Жду. Теперь должен позвать меня тот голос. Не стоит отходить от телефона. Он должен был говорить не позже двенадцати, и теперь ровно двенадцать.

– Тррр…

– Ура! Я слушаю!

– Милая! – зашепелявил телефон. – Как я рада, что застала вас. Что вы поделываете?

– Кто говорит?

– Анна Павловна. Неужели не узнали? Так соскучилась без вас. Что поделываете?

– Безумно занята! Работаю. Должна к часу сдать работу, а теперь уже двенадцать. Прямо в отчаянии.

– Так вы бы погуляли.

– Это, конечно, было бы дельно, но от этого работа не подвинется.

– Ах вы, бедняжка! Ну, работайте, работайте, а я вас развлеку. Вы знаете, Катя нашла себе дачу…

– Простите, Анна Павловна, но я ужасно занята.

– Ну, работайте, работайте, я ведь вам не мешаю. Дала задаток за эту дачу двести рублей, а теперь раздумала…

– Если позволите, я к вам позвоню через полчаса.

– Отлично. Целую вас, милочка.

– Дззынь!

«Дзззынь», – сказал «он», и сказал так мило, звонко и весело. Но все равно. Он мне несимпатичен.

– Тррр…

– Слушаю!

– Будьте добры: десять фунтов вязиги к нашему счету. Я говорю несколько слов отчетливо и внятно, но повторять эти слова мне теперь не хочется.

Потом сажусь и думаю.

Теперь половина первого. К пяти часам вчерашнего дня я должна была закончить пьеску. Я дала слово, я должна. И вот…

Снять трубку? А то важное, что я должна и хочу услышать? Нет, не могу.

Велеть подходить прислуге? Но телефон около моего письменного стола, а прислуга далеко, и пока я ее вызвоню, телефон может замолчать, и, конечно, это случится именно с тем звонком, которого я жду.

– Тррр… Не подойду.

– Ксюша! Ксюша! Скорей к телефону. Если Анна Ивановна, – дома нет. Если из театра, – дома нет. Если из журнала, – дома… Если из…

– Тррр…

– Кто говорит? А я не знаю, дома ли они.

Ксюша спрашивает меня глазами, дома ли я. Я спрашиваю ее глазами, кто говорит.

– Женский голос? – шепчу я.

– Не могу понять. Не то дамский, не то женский. Не разобрать.

– Как не то дамский, не то женский? Давайте трубку сюда.

– Дома? А? – пищит странный бабий голос.

– Дома! – недоумеваю я.

– Ага! – говорит баба. – А пьесочка готова?

– Господи! Кто же это говорит?

– Режиссер Раздольев. Я, извините, охрип. А вы ведь дали слово.

– Готова, готова. То есть через полчаса. Как же, вполне готова.

Я вешаю трубку и с тихой яростью ударяю кулаком по очереди кнопку А и кнопку Б.

– Тррр…

Я все-таки надеюсь…

– Будьте добры: десять фунтов визиги к нашему счету. Как странно скрипнули мои зубы!

– Куда? – спросила я.

– Да Варашеевым же!

– Ладно. Пришлю.

Вешаю трубку. Показываю язык телефону.

– Что? Много взял? Болван эдиссоновский!

– Тррр…

– ?

– Ну, что, кончили работу? Не узнаете? Анна Павловна.

– А барыня ушедши, – пищу я неестественным голосом.

– И давно ушла?

– С утра ушла и спит. Господи! Что я плету!

– Да это кто же говорит?

А действительно, кто же это может так глупо говорить? Вот этого-то я как раз и не обдумала. Как же я могу держать в горничных такую дуру! В самом деле, кто же я такая?