Свет очага - Тахави Ахтанов Страница 37

Но она, как бы оставив мне свое горе, исчезла, и я, думая о ее несчастье, забыла о себе — не крикнула, не остановила ее. Может быть, потому не побежала за нею, что там, где только что билась в слезах, оставляя на земле взрытые следы, смятую, вырванную с корнем траву Света, из этих полос, перевернутого влажного лесного подстила, из воздуха темного и прозрачного стала образовываться какая-то фигура, какая-то оболочка, оставшаяся от нее, кокон смутный какой-то, и я все напряженнее, все пристальнее вглядывалась в него, стараясь постичь чужое, такое внезапное и все-таки подспудно ожидаемое мною горе.

Вчера она, подкравшись к деревне, долго лежала на краю огородов, в темных кущах конопляников и крапивы. Вид у нее был мирный. Обычные звуки долетали — мычали коровы, в отдалении со скуки лаяли собаки, голосили петухи. Может быть, эта мирная картина села на закате солнечного дня усыпила ее, а может быть, ей просто невмоготу было возвращаться с пустыми — в который уже раз — руками, и голод, наверное, притупил осторожность, но она выбралась из своей засады и пошла потихонечку к крайней избе. Войдя во двор и никого здесь не обнаружив, Света постучала в дверь, и тотчас она распахнулась — на пороге стоял немецкий солдат. Она попятилась, споткнулась, чуть не упала. Немец тоже вытаращил глаза, совершенно опешил, забормотал: «о-о, зер гут, фрау, зер гут», но автомат наставил и окинул цепким взглядом двор, и, убедившись, что Света одна, а во дворе ничего подозрительного нет, он усмехнулся лягушачьим ртом, мотнул автомат на плечо стволом вниз и, схватив ее за руку, сразу задохнувшись, потянул на себя, и Света обмерла вся и тоже задохнулась, брезгливо и осторожно вырываясь из его рук.

И так они потихонечку двигались в странном каком-то кружении, бормоча что-то каждый свое и все больше задыхаясь — один от похоти, другая — от ужаса и омерзения. От ужаса этого Света стала громко говорить, почти кричать, что она не из этой деревни, а из соседней, Сосновки, что пришла сюда проведать подругу и очень торопится засветло вернуться домой. Солдат все пытался обнять ее за поясницу, она же каждый раз отступала, вырывая, выкручивая из его клешневатых пальцев левую свою руку, и оба не заметили, как очутились у калитки, почти что на улице.

И тут вдруг рядом с ними затормозила легковая машина. Солдат бросил Свету, мгновенно оправился, вскинул руку: «Хайль Гитлер!» Света, тяжело дыша, тоже стала поправлять на себе одежду, одергивая задранное в этой возне платье и, сощурившись, остро вглядываясь в машину. В ней сидели несколько офицеров, холодно-важных и как бы задумчивых, но даже среди них выделялся тот, что сидел рядом с шофером — особой какой-то повадкой, какой-то значительностью и неторопливой уверенностью в себе. Сразу же было видно, что он не только чином, но и во всем остальном на голову выше своих спутников.

Повернув неохотно голову, офицер с ног до головы оглядел Свету, и она, почувствовав себя под его взглядом совершенно раздетой, в испуге укрыла груди руками. В серых глазах его что-то двинулось, приоткрылось, мелькнула какая-то усмешка, но он быстро принял свои обычный вид, сказал что-то равнодушно офицеру, сидевшему на заднем сиденье, тот что-то крикнул солдату, и открытая черная машина, мягко покачиваясь на ухабах, не спеша покатила дальше.

Солдат, истуканом простоявший все это время, быстро пришел в себя, свирепо нахмурился и посмотрел на Свету с нескрываемой злобой.

— Иди вперед! Быстро! — закричал он, толкая Свету в плечо.

Но ей спешить было некуда, она понимала, что из огня попала в полымя и что ждет ее впереди — одному богу только известно. Она шла медленно, сонно, и дуло автомата то и дело бодало ее в спину.

Солдат пригнал ее к какому-то большому, срубленному из толстенных бревен дому, бывшему, наверное, не так давно сельсоветом или какой-нибудь конторой. Тут же стояла открытая эта машина и два черных мотоцикла с люльками. У палисадника, под навесом сирени, в окружении четырех или пяти офицеров, разговаривал тот, что велел привести ее сюда. Встретившись с нею взглядом, он чуть-чуть поклонился ей, словно увидел старую свою знакомую и хотел перекинуться на ходу словечком, но сдержал себя. Приветливо улыбаясь, офицер опять оглядел Свету и на этот раз еще тщательнее. Она чувствовала, как задерживаются его глаза на ее груди, бедрах, загорелых, красновато блестящих ногах. И закончив свой осмотр, он указал ей подбородком на дверь. Поднимаясь по ступенькам, Света спиной чувствовала холодную тяжесть этого взгляда.

Ее ввели в боковую комнатушку, где стоял заляпанный чернилами тонконогий стол и два иссохших на долгой службе своей стула. Единственное окошко выходило во двор. Полы были уже вымыты, пахло теплой водой и пылью, возле голландской печи, уходившей большей частью своей в другую комнатку, стояло ведро с мокрой тряпкой.

Во дворе ходил часовой. Посмотрев на него, Света села на скрипучий стул. Безнадежное, тоскливое чувство сжимало ей сердце, она уронила голову на руки и, чтобы не расплакаться, стала кусать губы, стала думать о дороге, о хлебе. Запах чистых сыроватых полов успокоил ее немного, и она не заметила, как задремала.

Проснулась она от скрипа двери. Стуча сапогами, вошел немецкий солдат — тот, прежний, с автоматом, висевшим на плече дулом вниз. Он вывел ее из комнаты во двор, затем на улицу. Было пустынно на ней и тихо. Конвоир привел ее в какой-то двор, а потом по тропинке обочь картофельника пригнал Свету к баньке, ткнул дулом в дверь. Света вошла, солдат остался стоять у входа, покусывая какую-то травинку.

В баньке тускло горела керосиновая лампа. Навстречу Свете поднялась какая-то пожилая женщина.

— Ты кто такая? — спросила она, вглядываясь в ее лицо. — Русская?

Света промолчала.

— Значит, это для тебя велели протопить баньку-то? — она покачивала головой, не то с осуждением, не то с одобрением, и вдруг нахмурилась и буркнула злобно: — Ишь, каковы собаки, даже грязные делишки свои чисто хотят делать. Если не вымоешь, так они и побрезгуют русской бабой, скоты эти.

— Что же мне прикажешь делать? — взмолилась Света, чувствуя свое бессилие, неизбежность того, что надвигалось на нее — срамное, страшное, лишающее сил. — Разве я по своей воле сюда пришла? Я-я, — слезы душили ее, закрыв кулаками глаза, она слепо уткнулась в теплую, пахнущую дымом стенку.

Баба завозилась, что-то там делая, захлюпала водой, окатывая, очевидно, полок, потом шмякнула ковш в котел и сама заревела, подвывая и причитая, точно