Книжный домик в Тоскане - Альба Донати Страница 37

Я никогда не бывала у Гарболи в Вадо. Слишком священное для меня место. Я боялась нарушить эту святость, наступив на какую-то травинку, сломав какую-то веточку. Но многие молодые критики там бывали, в том числе Эмануэле Треви, написавший об этом свою самую прекрасную книгу – «Сказки и сны».

Я же предпочла навестить его в его новом доме, мне хотелось своими глазами увидеть брошенный всем нам вызов. Этот дом был гадальной картой, значение которой нам предстояло понять, и оно касалось нашего будущего, самого мифа о существовании литературы. Что есть сегодня между скучной дотошностью университетских ученых и читателями, жаждущими лишь историй? Переводчики двадцатого столетия, оказавшие наибольшее влияние на мое образование, – такие, как Джулио Феррони, Альфонсо Берардинелли, Франко Корделли или Джорджо Фикара – трудятся в полной безвестности, почти как отшельники.

Тем не менее вилла Ла Бьянка прекрасна, и нынешние владельцы передвигаются по ней на цыпочках, будто находятся не у себя, а в гостях. Они почти ничего не поменяли, номера в гостинице – это прежние комнаты, только на кухне сделан ремонт, и поскольку там висит огромное изображение Чезаре, который варит себе кофе в моке, то кажется, что ты находишься на кухне вместе с ним.

Чезаре был очень красивым, об этом я не упомянула. В стихотворении, написанном мной после поездки к нему в Виареджо, я представляла его в тот момент, когда он открыл мне дверь. Передо мной появился красавец типа Марлона Брандо в фильме «Апокалипсис сегодня». Как и у Брандо, у него был вид «загнанного и непобедимого»[97].

Массимо и Вероника угостили нас аперитивом под большим платаном, где когда-то Гарболи беседовал с Марио Сольдати. Нужно будет вернуться сюда еще раз с Донателлой и Грациано, может, даже с ночевкой, но только не в «желтый» номер, бывший когда-то его комнатой. Это было бы уж чересчур патетично.

Здесь оказалась бы очень кстати Алессандра с ее феноменальной приземленностью. Но сейчас она приходит лишь два раза в неделю, потому что без мамы я могу справиться и сама. Так что она главным образом занимается глажкой, стиркой и готовкой. Когда она приходила в последний раз, то приготовила котлеты с томатной подливкой и кабачковую запеканку: мою ей пятерку с плюсом и ее мне «Да с хрена ли» у нас никто не отнимет.

* * *

Сегодняшние заказы: «Гигантский кальмар» Фабио Дженовези, Historiae Антонеллы Анедды, «Ты, пейзаж моего детства» Альбы Донати, «Библиотека ночью» Альберто Мангеля, «История одного мальчика» Эдмунда Уайта, «Альмарина» Валерии Парреллы.

5 июня

В нашем книжном случаются и очень утомительные дни. Может прийти не очень много народу, но такого, о котором хочется забыть. Полагаю, что они приезжают сюда, потому что слышат, что о нашем магазине говорят, а значит, здесь нужно обязательно сделать селфи. Сегодня две девицы устроились на адирондаках и добрых два часа сидели, болтая и читая, а потом ушли, оставив после себя книги на сиденье и окурки в поддоне цветочного вазона. Одна из них даже не заглянула в сам книжный, а другая быстренько пробежалась, не найдя ничего, достойного своего внимания.

Вчера маму перевели в другое медицинское учреждение; мне сообщили, что там я не смогу ее навещать. Меня спросили, даю ли я разрешение надеть на нее фиксирующий ремень, чтобы она не упала с кровати. Я сказала да. Ну конечно да. Хотя сама мысль связать фиксирующим ремнем ту, кто совсем недавно исхаживала на прогулках вдоль и поперек всю Флоренцию – от садов Лунгарно-дель-Темпио до площади Питти и обратно – или бродила по лесам вокруг Лучиньяны, собирая дрова на растопку, приводит меня в ужас. Вызывает постоянную тупую и ноющую внутреннюю боль. Мне приходится каждый раз напоминать себе всю историю с падением и переломом второго шейного позвонка, чтобы убедить себя, что я ее не бросила, что по-другому поступить было нельзя. Но она этого не поймет и будет страдать, а ее страдания для меня невыносимы.

В моей памяти всплывают чувства, которые испытывает Анни Эрно перед лицом смерти своей матери и о которых она рассказывает в романе «Женщина». Там тоже космическая дистанция между слабой и хрупкой современной дочерью и матерью – незыблемой, как скала, в своей древней, унаследованной от предков силе. Там тоже неясные проблески вины временами. Как толчок изнутри, не подчиняющийся доводам разума.

Анни Эрно для меня самый близкий образец для подражания. Я способна воспринимать литературу только как нон-фикшен, потому что придуманная история ничем меня не увлекает или, вернее сказать, ничем не обогащает. Эрно будто разделила свою жизнь на комнаты: в одной она поместила детство, в другой – мать, в третьей – сестру, умершую от дифтерита еще до ее рождения; и из каждого события получается книга. При желании я бы тоже могла писать о своей жизни лет двадцать. У меня есть комнаты для изнасилования, для серьезного заболевания, для дочери, которая родилась с пороком сердца и сразу же перенесла операцию артериального переключения, для моей матери, для моего отца. В общем, копаться во всем этом можно целую жизнь.

Все это действия, требующие большого внимания, они обязывают нас рассказать о преступном и в то же время увидеть чудесное, появляющееся с ним рядом. И это чудесное нужно суметь разглядеть. Чудесное не так явно бросается в глаза, его нужно искать, ждать, помогать ему выйти на свет, но когда оно появляется – оно нас ошеломляет.

* * *

Сегодняшние заказы: «Не осмеливаюсь проявить радость» Лауры Имай Мессины, «Сентиментальная ценность» Николетты Верны, «Лето, которое растопило все» Тиффани Макдэниел, «Ботанические тетради мадам Люси» Мелиссы Да Косты, «Клара Ассизская. Восхваление неповиновению» Дачи Мараини.

7 июня

Мой день начинается под пение малиновок, черноголовок, щеглов, жаворонков, соловьев, зябликов, воробьев, крапивников, сорокопутов, ласточек – если называть их в последовательности, похищенной мной у Пасколи из «Песен Кастельвеккьо»[98] (еще до рассвета они начинают перекликаться и оживленно спорить по поводу пищи, жилья, траекторий и опасностей):

И меня сопровождает «так-так» черноголовок,

и меня сопровождает «тинь-тинь» малиновок,

«цистерететет» синиц, «реререре» щеглов.

Пасколи, перекинувшись через голову, обернулся трехъязычным переводчиком и переводит на итальянский и «американский» – язык гарфаньянских мигрантов – то, о чем говорят птицы. Пасколи – это первый итальянский поэт – защитник природы, первый, кто привносит в поэзию неудобную правду, такую, например, как правда об эмигрантах. И подумать только, что в школе нам о нем так рассказывали, что мы его не переваривали и видели ностальгическим представителем культуры давно минувшего прошлого.

И слышу «теллтереллтеллтеллтелл». (Знаешь? «Теллтереллтеллтеллтелл» на языке воробьев означает come out! fly!

Прячься, boy, идет бабау![99])

Я выхожу на террасу в шесть утра, чтобы убедиться, что моя священная гора по-прежнему стоит на месте и сияет красотой, и, так же как делал Пасколи с Панией, «я разговариваю с ним каждое утро на рассвете и много нежностей говорю ему». Потом я любуюсь на жасмин, который сейчас весь в цвету, и возвращаюсь в мою башню счастливая.

Воскресенье с лихвой компенсировало мне субботу. Было много гостей, и все – влюбленные в наш книжный; они выбрали книги, которые выбрала бы я сама, и этого довольно, чтобы чувствовать себя еще счастливее.

Жду не дождусь, когда моя племянница Ребекка придет помогать, влившись в ряды добровольных помощников нашего книжного. Она всегда отличалась от сверстниц, была замкнутой и молчаливой, и тот факт, что она с радостью согласилась стать частью нашей группы, раскрывает мне в ней что-что, чего мы не знаем. Наш книжный продолжает свою медленную работу по сокращению расстояний между людьми. В деревне по-прежнему есть те 30 %, кто всегда против, но оставшиеся 70 % становятся ближе друг к другу. Мои родители – самые старые в деревне, следующие за ними – мы.