Владимир Короленко - Повести и рассказы Страница 39

Между тем мальчишки и подростки, разочаровавшись в желатинных стеклах, убегают домой и оттуда возвращаются с самодельными, наскоро закопченными стеклами, которых теперь появляется много. Среди молодежи царят беспечное оживление и любопытство. Старики вздыхают, старухи как-то истерически ахают, а кто даже вскрикивает и стонет, точно от сильной боли.

День начинает заметно бледнеть. Лица людей принимают странный оттенок, тени человеческих фигур лежат на земле бледные, неясные. Пароход, идущий вниз, проплывает каким-то призраком. Его очертания стали легче, потеряли определенность красок. Количество света, видимо, убывает; но так как нет сгущенных теней вечера, нет игры отраженного на низших слоях атмосферы света, то эти сумерки кажутся необычны и странны. Пейзаж будто расплывается в чем-то; трава теряет зелень, горы как бы лишаются своей тяжелой плотности.

Однако, пока остается тонкий серповидный ободок солнца, все еще царит впечатление сильно побледневшего дня, и мне казалось, что рассказы о темноте во время затмений преувеличены. «Неужели, – думалось мне, – эта остающаяся еще ничтожная искорка солнца, горящая, как последняя, забытая свечка в огромном мире, так много значит?.. Неужели, когда она потухнет, вдруг должна наступить ночь?»

Но вот эта искра исчезла. Она как-то порывисто, будто вырвавшись с усилием из-за темной заслонки, сверкнула еще золотым брызгом и погасла. И вместе с этим пролилась на землю густая тьма. Я уловил мгновение, когда среди сумрака набежала полная тень. Она появилась на юге и, точно громадное покрывало, быстро пролетела по горам, по реке, по полям, обмахнув все небесное пространство, укутала нас и в одно мгновение сомкнулась на севере. Я стоял теперь внизу, на береговой отмели, и оглянулся на толпу. В ней царило гробовое молчание. Даже немец смолк, и только метроном отбивал металлические удары. Фигуры людей сливались в одну темную массу, а огни пожарища на той стороне опять приобрели прежнюю яркость…

Но это не была обыкновенная ночь. Было настолько светло, что глаз невольно искал серебристого лунного сияния, пронизывающего насквозь синюю тьму обычной ночи. Но нигде не было сияния, не было синевы. Казалось, тонкий, не различимый для глаза, пепел рассыпался сверху над землей, или будто тончайшая и густая сетка повисла в воздухе. А там, где-то по бокам, в верхних слоях чувствуется озаренная воздушная даль, которая сквозит в нашу тьму, смывая тени, лишая темноту ее формы и густоты. И над всею смущенною природой чудною панорамой бегут тучи, а среди них происходит захватывающая борьба… Круглое, темное, враждебное тело, точно паук, впилось в яркое солнце, и они несутся вместе в заоблачной вышине. Какое-то сияние, льющееся изменчивыми переливами из-за темного щита, придает зрелищу движение и жизнь, а облака еще усиливают эту иллюзию своим тревожным, бесшумным бегом.

– Владычица Святая, Господи Батюшко, помилуй нас, грешных!

И какая-то старушка набегает на меня, торопливо спускаясь с холма.

– Куда ты, тетка?

– Домой, родимый, домой: помирать, видно, всем, помирать, с детками с малыми…

Вдоль берега, в сумраке, надвигается к нам какое-то темное пятно, из которого слышен смешанный, все усиливающийся голос. Это кучка фабричных. Впереди, размахивая руками, шагает угрюмый атлет рабочий, который сидел со мной на мосту. Я иду к ним по отмели навстречу.

– Нет, как он мог узнать, вот что! – останавливается он вдруг прямо против меня, по-видимому узнавая во мне недавнего собеседника. – Говорили тогда ребята: раскидать надо ихние трубы… Вишь, нацелились в Бога!.. От этого всей нашей стране может гибель произойти. Шутка ли: Господь знамение посылает, а они в небо трубами… А как Он, Батюшко, прогневается да вдруг сюда, в это самое место, полыхнет молоньей?..

– Да ведь это сейчас пройдет, – говорю я.

– Пройдет, говоришь? Должны мы живы остаться? – Он спрашивает, как человек, потерявший план действий и тяготеющий ко всякому решительно высказываемому убеждению.

– Конечно, пройдет, и даже очень скоро.

– А как?

Я смотрю на часы.

– Да, должно быть, менее минуты еще.

– Меньше минуты? И это узнали! Ах ты, Господи Боже!..

Прошло не более пятнадцати секунд. Все мы стояли вместе, подняв глаза кверху, туда, где все еще продолжалась молчаливая борьба света и тьмы, как вдруг вверху, с правой стороны, вспыхнула искорка, и сразу лица моих собеседников осветились. Так же внезапно, как прежде он набежал на нас, мрак убегает теперь к северу. Темное покрывало взметнулось гигантским взмахом в беспредельных пространствах, пробежало по волнистым очертаниям облаков и исчезло. Свет струится теперь, после темноты, еще ярче и веселее прежнего, разливаясь победным сиянием. Теперь земля оделась опять в те же бледные тени и странные цвета, но они производят другое впечатление: то было угасание и смерть, а теперь наступало возрождение…

IX

Солнце, солнце!.. Я не подозревал, что и на меня его новое появление произведет такое сильное, такое облегчающее, такое отрадное впечатление, близкое к благоговению, к преклонению, к молитве… Что это было: отзвук старого, залегающего в далеких глубинах каждого человеческого сердца преклонения перед источником света, или, проще, я почувствовал в эту минуту, что этот первый проблеск прогнал прочь густо столпившиеся призраки предрассудка, предубеждения, вражду этой толпы?.. Мелькнул свет – и мы стали опять братьями… Да, не знаю, что это было, но только и мой вздох присоединился к общему облегченному вздоху толпы… Мрачный великан стоял с поднятым кверху лицом, на котором разливалось отражение рождавшегося света. Он улыбался.

– Ах ты, Б-боже мой!.. – повторил он уже с другим, благодушным выражением. – И до чего только, братцы, народ дошел. Н-ну!..

Конец страхам, конец озлоблению. В толпе говор и шум.

– Должны мы Господа благодарить… Дозволил нам живым остаться, Батюшка!..

– А еще хотели остроумов бить. То-то вот глупость…

– А разве правда, что хотели бить? – спрашиваю я, чувствуя, что теперь можно уже свободно говорить это, без прежней напряженной неловкости.

– Да ведь это что: от пития это, от винного. Пьяненький мужичок первый и взбунтовался… Ну, да ведь ничего не вышло, слава те Господи!

– А у нас, братцы, мужики и без остроумов знали, что будет затмение, – выступает внезапно мужичок из-за Пучежа. – Ей-богу… Потому старики учили: ежели, говорят, месяц по зорям ходит, – непременно к затмению… Ну, только в какой день – этого не знали… Это, нечего хвастать, было нам неизвестно.

– А они, видишь, как рассчитали. В аккурат! Как ихний маятник ударил, тут и началось…

– Премудрость…

– Затем и разум даден человеку…

– Вишь, и опять взыграло… Гляди, как разгорается.

– Содвигается тьма-то!

– Теперь сползет небось!

– Содвинется на сторону – и шабаш.

– И опять радуется всякая тварь…

– Слава Христу, опять живы мы…

– А что, господа, дозвольте спросить у вас… – благодушно подходит в это время кто-то к самой ограде.

Но ближайший из наблюдателей нетерпеливо машет рукой: он смотрит и считает секунды.

– Не мешай! – останавливают из толпы. – Чего лезешь, – не видишь, что ли? Еще ведь не вовсе кончилось.

– Отдай, отдай назад! Осади! – вполголоса, но уже без всякой внушительности произносят городовые.

Солдаты, ружья к ноге, носы кверху, с наивною неподвижностью тоже следят за солнцем. Гриша, торжествующий, смешался с толпой и имеет такой вид, как будто готов принимать поздравления с благополучным окончанием важного дела. Астрономическая наука приобрела в его лице ревностного адепта. Окруженный любопытными, от которых еще недавно слышал язвительные насмешки, он теперь объясняет им что-то очень авторитетно:

– Труба… она вещь не простая. Содвинь ее, уж она не действует. Она по звезде теперича ставится. Все одно ружейный прицел.

– Как можно содвинуть, вещь понятная! – ласково и как будто заискивающе поддакивают собеседники.

– Тонкая вещь!

– А не грех это, братцы? – раздается сзади нерешительный вопрос, оставшийся без отклика.

Солнце играет все сильнее; туман все более и более утончается, и уже становится трудно глядеть невооруженным глазом на увеличивающийся серп солнца. Чирикают примолкшие было птицы, луговая зелень на заречной стороне проступает все ярче, облака расцвечиваются… В настроении толпы недоверие, вражда и страхи умчались куда-то далеко вместе с пеленой полной тени, улетевшей в беспредельное пространство…

Я ищу старика скептика. Его нигде нет. Между тем кое-где открываются окна, до тех пор закрытые ставнями или тщательно задернутые занавесками. Давешняя старушка робко отпирает свою закупоренную хибарку, высовывает сначала голову, оглядывается вдоль улицы, потом выходит наружу. К ней подбежала девочка лет двенадцати.

– Бабушка, бабушка, а я вот все видела!