Валериан Скворцов - Понурый Балтия-джаз Страница 39

Имелся и другой существенный момент, заставивший меня минувшей ночью поворочаться под верблюжьим одеялом в доме на тихой улочке Вяйке-Карья в Синди.

По поведению Шлайна и Дубровина, по другим, едва уловимым, но явным признакам, я ощущал, что стоящие за ними люди разных настроений и полномочий одновременно и хотят остановить покушение, и надеются, что оно удастся, и ещё высчитывают, что выгоднее.

Византийские аппаратные игры неизвестных авторитетов тормозили принятие даже рутинных полицейских мер. Старики, вроде Дубровина, верны лени и сибаритству, а молодые, вроде Воиновой, из-за отсутствия навыков и достойных учителей, из-за провинциальной жажды карьеры - суетны в мыслях, усердствуют без умения, иногда аморальны и уподобляются зайцам, у которых задние ноги бегут впереди передних.

Кто же я среди всего этого?

Гаргантюа Пантагрюэлевич, контрабандист, затраханный, в сущности, всеми - Дубровиным, береговой стражей, полицией, таможней, Шлайном, мафией, возможно, террористами в лице физика Вайсиддинова и юриста Махмадова и кем там еще, включая меня самого, - и тот посмотрел на дело просто и ясно. Готовится преступление. Убийство. Человека, мужа, отца, сына стареющих беспомощных родителей, такого же, как все мы...

Что значит - мы?

...Где и поразмышлять, как не в засаде?

Мои швейцарские "Раймон Вэйл" показывали тринадцать ноль-ноль. Музей, вход в который, как на ладони, просматривался в этот солнечный день с третьего этажа поставленного на ремонт дома, через час закрывался на обеденный перерыв. А Тургенев не появлялся.

Я пощекотал Мурку, успевшую родить в устроенном мною тайнике четырех черных котят. Она исхудала. Слепыши высасывали её. Она даже не мурлыкнула.

- Потерпи, киска, - сказал я роженице. - Все у тебя будет. Скоро.

Семейка возлежала на моем шарфе, на котором я и перенес котят подальше от пролома, чтобы не затоптать во время фотосъемки и подготовки к выстрелу.

"Яшиха" удобно и плотно стояла на треноге. Я сделал контрольные снимки музейных створчатых дверей, квадратного окошка туалетной комнаты и пластикового козырька над таксофоном напротив музея.

Пластмасса козырька в видоискателе зеркальной камеры показалась мне замутненной, хотя через мощный телеобъектив различались цифры на кнопках набора номера. Можно было, конечно, спуститься и протереть козырек, но появления Чико со свитой я ожидал в любую минуту, да и не стоило привлекать внимание хождением взад-вперед из пустующего дома.

Я подумал, что следует зайти в магазин спецодежды и экипироваться под строителя.

Затвор камеры работал мягко и бесшумно. Беспокоило, что механизм подачи пленки слегка жужжал. Муркины ушки топорщились. Однако, вряд ли выносило звук на улицу.

Бинокль я повесил на груди под пальто.

Великолепная "Галил" покоилась на сошках.

"ЗИГ-Зауэр" привычно упирался рукоятью в спину, стволом в левую ягодицу. Однажды подобрав, я не менял манеры носить оружие. И спросонья правая рука инстинктивно бросалась за спину, за брючный ремень.

Несколько гангстерский стиль, городской, что ли, но родился он в джунглях. Я так и не привык к кобуре, любой. А запасную обойму держал в нагрудном кармане сорочки. Хотя уверен: не понадобится. Исход моих боев наступал до того, как я растрачивал первую. Иначе я бы не знал, как эти бои закончились.

Мурка насторожилась первой. Она лакала воду, которую я налил для неё из фляжки в крышку от объектива за неимением другой посуды. Трехцветная исхудавшая мордочка поднялась, ворсистые ушки развернулись к затылку.

- Умница, - похвалил я мамашу, пробуя бинокль на машине, которая появилась на улице, обычно закрытой для автомобильного движения.

Прохожие без особой готовности сторонились, уступая мышиного цвета шестисотому "мерсу" с затемненными стеклами, который шуршал шинами по антикварной Таллиннской брусчатке. Машина остановилась против входа в музей, прикрыв от меня пластмассовый козырек таксофона. Задняя дверь мягко хлопнула, кто-то вышел к телефону. Я занервничал, но, приметив отражение на лакированном корпусе "мерса" кремового пальто кого-то из свитских, успокоился. Человек набирал номер на таксофоне.

Я протер вспотевшие ладони бумажной салфеткой. Сходилось! Чико не воспользовался радиотелефоном в "мерсе". Они пробовали именно ту связь с бомбой, которую я и предназначал для этой цели в своем плане. Это значило, что меры предосторожности приняты самые жесткие. Вряд ли эстонцы перехватывали беседы тургеневской оравы по мобильникам. В конце концов, для таких разговоров можно заказывать спутниковое кодирование. Но само по себе это кодирование - тревожный сигнал.

Двери музея открывала старушка-смотрительница. Сразу две створки. Не отрываясь от видоискателя, я вдавливал головку тросика, ввинченного в затворное устройство "Яшихи". О господи, механизм подачи пленки жужжал... Теперь на крыльце появился приличный господин со шкиперской бородкой и в горчичном блейзере. К старушке, вставшей за спиной приличного господина, присоединился заспанный тип, по виду - истопник или что-то в этом роде. Силы общественной поддержки. Получилась комиссия по встрече важного гостя.

Важным гостем оказался, однако, не Чико.

Внешне, конечно, это был Чико. Пальто черное, а не кремовое, то есть особая одежка босса. Подзаросшие щеки. Усы. Рост его. Но только не жест, которым он, вытянув руку, принял красиво упакованный сверток, протянутый из машины. И не походка, которой пересек улицу и поднимался по ступеням. И не торжественный кивок на приглашающий жест.

Заспанный тип, выслушав что-то от приличного господина, ввинтился перед квази-Чико в двери и исчез в них впереди гостя.

Гость, прежде чем войти в распахнутые двери, полуобернулся и едва приметно кивнул кому-то в машине. Отражение в кремовом пальто повесило трубку таксофона и вернулось в "мерс". Сигнал приняли: телефон, номер которого набрал кремовый, прозвонил, директор приказал заспанному снять трубку, квази-Чико кивком подтвердил, что связь таксофон - телефонный аппарат в холле музея опробована, трубку таксофона следует повесить.

Из машины не могли меня видеть. Я поднял "Галил" с навинченным английским глушителем "Эл-Е-один", прозванным "гробовая тишина", и, стараясь не отдавить хвост Мурке, отиравшейся о мои брюки, сменил угол прицела. Слегка выдвинувшись к оконному пролому, я вполне доставал человека, появись он снова под пластмассовым козырьком таксофона.

Я надул щеки и сделал губами "паф".

Минут пятнадцать спустя я отснял вторую серию о важном визитере трогательное прощание квази-Чико с дирекцией музея.

Я особо сделал снимок приличного господина. Потом - квази-Тургенева, когда он развернулся, откланявшись на крыльце, как говорят фотографы, в фас. Я взял крупно лицо, а в рост только до пояса. Квази-Тургенев сдвинулся к машине, и её блестевшая крыша отрезала ему в объективе ноги. Но со спины и в профиль он остался в полный рост и в одном кадре с директором музея. Разумеется, большого значения, есть ноги или нет, не имело, однако мне нравились стопроцентные попадания. Я всегда считал, что успешный результат - свидетельство качественной подготовки.

И здесь начались накладки...

С крыши шестиэтажки, возвышавшейся над островерхими черепичными кровлями в ста - ста двадцати метрах от моего логова, на меня наводили либо оптический прицел, либо телеобъектив. Кто-то работал против солнца, и оптику выдал блик.

Я наклонился, будто поднимал что-то с пола, встал на колени, потом лег и отполз, насколько позволяла замусоренная лестничная площадка над провалом внутри дома. Я дотянулся до треноги и подтянул к себе. Несколько раз, словно отстреливался, вдавил тросик затвора. Великолепный видоискатель зеркальной "Яшихи" показал мне через телеобъектив, словно сунул изображение прямо под нос, припавшую к оптическому прицелу, смятую о приклад заросшую щеку.

Господи, помолился я, сделай так, чтобы он не узнал, что я заметил его.

Внизу прошуршали шины отъезжающего шестисотого "мерса".

Бармен Тармо разливал коктейли в дневные часы. Утром он изучал философию в университете, а ночью дудел в саксофон в джазовом кафе для интеллигентов у яхт-клуба на Пирита. Во всех трех местах он служил Марине передвижным почтовым ящиком, в который её осведомители, кучка никудышников, выламывающихся под франкофилов и называвших себя "Le Milieu", то бишь кругом избранных, сбрасывала сообщения. Заказы и приказы к отребью поступали, как и полагается в приличном подполье, по другим каналам.

- Привет, Тармо, - сказал я ему.

Бесцветные бровки философа и джазмена полезли наверх. Много лет назад Марина познакомила нас, он помнил меня, я чувствовал это, если в "Каролине" обслуживал Тармо, но поздоровался я с ним в баре первый раз в жизни. Из этого следовало только одно: на рассвете Эстония стала французским департаментом, и его, Тармо, рассекретили.