Ирина Ратушинская - Серый - цвет надежды Страница 4

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Два дня в лефортовской одиночке - и снова на этап. На этот раз, к моему удивлению, меня запихивают в одну клетку с еще десятью женщинами. То ли по недосмотру, то ли по нехватке мест. Я, разумеется, не протестую: новые люди, новые встречи. Все наскоро знакомятся, рассказывают свои истории. Кто - охотно, кто предпочитает говорить на другие темы. Старушку в углу клетки зовут баба Тоня. Она почти все время плачет. Потом, когда уже едем, рассказывает. Ей шестьдесят пять лет, и получила она четыре года за самогон.

- Не свисти, баба Тоня, - вставляет явно бывалая Лида с яркой помадой на неумытом лице. - За самогон по первому разу четыре не лепят.

- То-то и есть, что не лепят, - плачет старушка. Сморкается она не в носовой платок, а в беленькую тряпочку с необрубленным краем. - Всю жизнь всем селом гнали, и никому не лепили. Ну, Мише-участковому дашь под праздник красненькую - он никого и не трогает. А как Миша по пьяни в пруду утоп с мотоциклом вместе - такого лешего прислали, прости Господи! Где и нашли... Сунулся он ко мне перед Октябрьским праздником - знает, окаянный, что одна живу, никто не заступится... Ну и надыбал... Я ему туда-сюда, а он нет, говорит, акт писать буду. Ну, мне соседи говорят: дай ему четвертной, чтоб не писал-то. Я как раз картошку продала, у меня было. Несу, подаю. А он, леший, берет и новый акт пишет: теперь за взятку. И берут меня сразу по двум статьям, уж как я просила-молила... А пока сижу, до суда еще, на самогон амнистия выходит, а на взятки нет. Так мне судья и сказала: за самогон тебе, гражданка, год, и шла бы ты по амнистии счас домой. А за взятку тебе четыре, и поедешь ты в лагерь общего режима. - И снова плачет баба Тоня, утираясь тряпочкой. У нее дом остался с огородом, а на огороде капуста. Мыслимое ли дело ей прожить в лагере четыре года? Дали бы уже помереть в своей хате.

- Не плачь, баба Тоня, - утешают ее хором. - Общий режим - не строгий, не помрешь. Везде люди живут. Ты старая, тебя обижать не будут. И на швейку не пошлют, там здоровые нужны. Не реви!

Рассказывают про швейку: самое страшное там - тяжелый пошив. Это значит, телогрейки, ватные штаны и солдатские шинели. Из сукна летит ворс, вата летает клочьями, и всем этим дышишь. Кроме того, ткань обычно "с пропиткой" - от этой химии на руках появляются язвы - чем дальше, тем больше. Идешь с этими язвами к врачу, а она тебе: "Это от гомосекса" (от лесбийской любви, значит).

- Я этим не занимаюсь.

- Ну, тогда - от полового голодания.

Всего две причины на все случаи жизни, и в обоих случаях заключенные сами виноваты и нечего морочить врачу голову. Общая мечта - устроиться в хозобслугу - на кухню, в уборщицы или как-нибудь еще. Хозобслуга живет отдельно, не в такой тесноте, и шансов уйти на свободу "условно-досрочно" гораздо больше. Мне эта премудрость ни к чему - у политзаключенных никаких амнистий и досрочных освобождений не бывает. Как и хозобслуги и лесбийской любви. Но, конечно, интересно. По моим подсчетам, в лагерях страны сидит миллиона полтора женщин - и у всех у них такие проблемы.

Тетя Люба убила топором своего мужа. Рассказывает она об этом охотно и даже с некоторым вызовом:

- Двенадцать лет, пьянюга, все из дому пропивал и меня лупил по чем попало. А тут пришел и опять ко мне - бить. Я - за топор и ему показываю: не подходи, не дамся. Ну, он - на меня, а я его - обухом. Так и повалился. Я сначала думала, он пьяный просто, тюкнула-то несильно. А ему, видишь, хватило. Я, конечно, за доктором, тот пришел, говорит: все, убийца ты, Любовь Яковлевна. А вот не жалею, ни вот столечко не жалею. Три месяца в тюрьме просидела и только два раза конвой ударил. А то ведь - чуть не каждый день... И следователь не бил - я же сразу все как есть рассказала, ему легко было дело закрывать. Он меня жалел даже, чаем угощал...

Руки у нее полные, с короткими пальцами. На одном до сих пор след от кольца - глубокая вмятина. Говорит, обручалка так вросла, что в тюрьме не могли снять - распилили. Колец, хотя бы и обручальных, зэкам, конечно, не положено. Да и к чему оно ей теперь - обручальное кольцо?

Собираются есть, складываем вместе, что у кого. Я запаслась перед этапом: пока сидишь под следствием, можно покупать продуктов на десять рублей в месяц. Как раз для того запаслась, чтобы приехать в лагерь не с пустыми руками. Но до лагеря ничего не довезла, кроме нескольких головок чеснока. Все раздала на этапе: такие жалкие, такие заморенные были все эти женщины! Половине из них и передачи-то в тюрьму никто не носил. А ведь некоторые даже не из тюрьмы, а из лагеря в лагерь, то есть сидят уже несколько лет. Серые, отечные, с синими губами. Или, наоборот ярко-красными от дешевой помады на том же сером лице. И рука сама тянулась - давать, и внутри меня кто-то истошно выл от жалости... Как выяснилось позже, это была ошибка - все они были все же заключенные лагерей общего режима, а я ехала на строгий. Там и продуктов можно покупать только на пять рублей в месяц, и посылок почти не бывает (раз в год по истечении половины срока - пять килограммов), а администрация может лишить по своему усмотрению и того и другого. И как правило - лишает... Так что наши, когда я до них добралась, оказались еще больше голодными и заморенными. Но более похожими на людей в моем понимании: другой взгляд и осанка другая. И этапную мою глупость, в которой я чистосердечно покаялась, мне сразу простили, посмеявшись - оказывается, почти все делают то же самое на первом этапе. Нормальная человеческая реакция, если видишь все это в первый раз свежим взглядом. Привезенные же мною головки чеснока ели со страшной экономией два месяца, и все это время меня корежило от стыда, хотя все о моем легкомыслии и думать забыли.

То, что я - политическая, вызывает законный интерес во всех клетках. И приходится мне рассказывать все сначала: и про права человека, и про стихи, и стихи читать - для всех, на весь вагон. Благо конвойный и сам явно заинтересован и разговору не мешает. Теперь мои европейские и американские аудитории удивляются, как это я все помню наизусть и как легко отвечаю на вопросы. А это потому, леди и джентльмены, что мои первые большие аудитории-залы не меньше, чем на сто человек - были вот эти столыпинские вагоны, где большинство меня даже и не видело - только слышало голос. И стихи надо было читать как можно проще, и на вопросы отвечать - понятно, не умничая, выбирая простые слова, как делаю я сейчас по-английски. Потому что мой теперешний английский словарный запас равен их среднестатистическому русскому, хотя и сидят по лагерям люди, способные цитировать Омара Хайяма, но большинство все-таки полуграмотно. И все-таки читаю:

Моя тоска - домашняя зверюшка:

Она тиха и знает слово "брысь".

Ей мало надо - почесать за ушком,

Скормить конфетку и шепнуть: "Держись!"

Она меня за горло не хватает

И никогда не лезет при чужих.

Минутной стрелки песенка простая

Ее утешит и заворожит.

Она ко мне залезет на колени,

По-детски ткнется носом и уснет.

А на мою тетрадь отбросит тени

Бессмысленный железный переплет.

И только ночью, словно мышь в соломе,

Она завозится - и в полусне

Тихонько заскулит о теплом доме,

Который ты еще построишь мне.

Читаю. Грош мне цена со всеми моими стихами, если вот эти меня не поймут: достаточно уже нас было - "страшно далеких от народа"! Читаю, уже не выбирая: и про недостижимое бархатное платье, и про примерную родину-мать, казнящую лучших своих детей, и про кошку, умеющую летать...

Баба Тоня опять плачет. Отсморкавшись, достает откуда-то из узла сморщенное яблоко.

- Покушай, доченька, ты молодая. Мне уж все равно в лагере помирать, а ты живи. Ты пиши!

Беру мой первый гонорар - еще теплый от ее руки. Напишу, баба Тоня! Если только выживу - обязательно напишу.

Сантименты, впрочем, справедливо наказуемы - как и все тенденции красить что бы то ни было одной краской. Тюремная администрация норовит окрасить всех зэков в серый цвет - хороша бы я была, если бы пыталась подцветить всех в розовый! Пока мы с бабой Тоней сантиментальничали, у меня из рюкзака утянули зубную щетку - самое глупое, что я могла сделать, удивиться, это обнаружив. Поезд все гремел всеми суставами, а разбитная веселая Варюха учила меня жить в лагере:

- Ты, главное, не зевай. Первое дело, как приедешь и в карантине отсидишь, иди получай что тебе положено и сразу в каптерку закрой, а то сопрут. И когда простыни и прочее будешь сушить - от веревки не отходи: трусы не обязательно сопрут, разве только заграничные, а простыни обязательно.

- А почему именно простыни?

- Ну смотри сама! Тебе их положено три на все время. Дадут хорошо если две. Койки положено стелить "по белому" - простыня сверху. И пока ты на работе - ходят рейдами, проверяют, чтобы она была чистая и немятая. Так эта простыня и называется - "рейдовая", на ней и не спит никто, это только для начальства. На все про все тебе остается одна простыня - и под низ, и наверх, и в стирку, а следующие дадут года через два. Как тут не пойдешь не сопрешь?