Василий Белов - Бухтины вологодские завиральные Страница 4

Сват худому не научит

Да, право слово, совсем я разучился. В новой конторе склал печь, вышла очень угарная. Заседанье правления назначат - все члены через полчаса синие. От звону в ушах дребезжат стекла. Решенья принимают не те, бумаги путают. Все шишки на Барахвостова: "Ты уморил!" Я говорю: "Ребятушки, извините, пожалуйста, сам не знаю, как получилось".- "Откуда в ушах звон?" - "Не знаю".- "Мы тебя, так-перетак! Видать, захотел на даровые харчи!" Я мастерком об пол: "Кладите сами!"

Недоимок у Барахвостова нет, налоги платил первым. Одно худо - в чужих людях. Домой придешь - корова не доена, Виринея на ферме, ребятишек сбираешь, как пастух, по всей деревне. Один раз сел доить корову сам, своими личными руками. Корова от непривычки и возмущения без остановки машет хвостом. То по носу, то по глазам. Животное - что с нее взять? Я свата Андрея увидел, на жизнь жалуюсь: "Нет никакой силы-возможности! Доить пойдешь - корова хвостом машет. Все глаза выхлестала".- "Ты вот что,- сват говорит,- ты к хвосту-то кирпич привязы-вай, да потяжелее. Хвост-от у нее огнетет, она и не будет махать". Сват Андрей худому не научит. Вечером пошел доить, сделал все точь-в-точь. Кирпич привязал, начал чиркать. Как она даст мне по голове-то! Кирпичом-то! Поверишь - нет, а я полетел, будто шти пролил. Лежу на назьму в бессознательном виде, сам думаю: "Не надо было свата слушать, надо было думать своей головой".

Вывернулась

Я уже тебе говорил, что печи-то я сперва клал дородно. По всей окружности жилых деревень печи в домах стоят мои. Только себе не мог удосужиться сложить хорошую печь, топили по-черному. Дым идет под потолок, в спецдыру. Эта дыра называется чилисник. Бывало, замешка-ешься, вовремя не закроешь - беда! Вся память, какая есть, вместе с теплом вылетает, остаешься при своих интересах. Со мной случалось такое дело много раз. Убей, ничего не помню, что было еще. В те годы. Помню только один случай. Как мы с Виринеей чуть-чуть не остались под открытым небом. При всех-то ребятишках. Летом забыли закрыть чилисник. А как раз поднялась гроза, пазгает во все стороны. Молния в чилисник-то и залетела. Залетела с огнем. Изба у меня враз загорелась. Огонь от грозы гасят коровьим молоком, знаешь сам. Простой воде этот огонь не под силу. У нас в ту пору коровы не было, только коза. Кричу свату Андрею: "Как думаешь, от козы погодится молоко огонь тушить?" Сват за ухом поскреб: "Ежели не больно жирное, так сойдет!" Ладно. Запрягаю, еду в поскотину, пастуху ставлю пол-литра. Так и так, животное требуется дома. Козу пулей привожу домой. Подоили, пожар в избе потушили. Еще бы немножко, крыша бы занялась. Видишь, как матица-то обгорела? Не видно, заклеила Виринея бумагой. Моя Виринея меня же и ругает, а я спрашиваю: "А чем корова лучше козы? Ведь будь тогда в нашем хозяйстве корова, разве бы я успел в телеге ее домой привезти? Да ни в жизнь! Эдакую-то тушу. Сидели бы,- говорю,- без квартеры, на чужих бы подворьях с ребятишками маялись". Баба есть женщина, женщиной она и останется. Недовольна. Говорит: "Чем козу держать, так лучше никого не держать. Молока доит по фунту, да и то козлом от него так и разит". От молока-то. "Почему я не слышу?" - "Потому,- говорит,- что куришь, вот и не слышишь". Вишь, как вывернулась. Вышла из положенья.

Нервы сдали

Конешно, с одной стороны, коза - животина очень экономная. С другой стороны, и Виринею тоже можно понять. Как человека. Уж больно эти козы любят блудить. Чуть что, и несут на них жалобы. Лезут везде, и особо туда, куда нельзя. Куда льзя, туда никогда и не лезут. Что за скотина?! Помню, только сядешь газету почитать (я уже тогда сидел в бригадирах), только сядешь, выберешь время, глядь, уж бегут: "Кузьма Иванович, твоя коза озимь щиплет!" Была бы озимь своя, наплевать. А озимь колхозная, коза своя. Да ведь еще и бригадир-то ты! Ну ладно. Это было после, а я говорю, как было до этого. Думаешь, почему мы козу завели? А потому, что с коровой совсем согрешили. Не стало никакого терпенья, нервы сдали. Всем была корова добра и доила по пуду. Бывало, подойдет ко крылечку, все понимает, только не говорит. Пока отдельно пасли, все шло хорошо. Как только стали пасти всех коров вместе, начала портиться. Избаловалась, дисцип-лины не признает. Бодаться выучилась, рога то и дело ломает. Скакать привыкла чуть не до князька. Начала перенимать худые привычки. Бывало, только подоишь (хвост я к ноге привязывал, обходился после без кирпича), только подоишь - молока полный подойник. А она, шалава, что делает? Она заднюю ногу поднимет да в подойник-то и обмакнет. Еще и побулькает в молоке-то. Ногой-то. Вот до чего дело дошло! "Нет, девушка! - думаю.- Так у меня ты скоро отвертишься. Первую партию вон уж на мясопоставку угонили". Все! Решенье мое твердое. Заодно и от молоко-поставки ослободят. Эту сгонили на государство, купили другую. О двух сосках. Бородатую.

Нет худа без добра

После этого у нас с Виринеей что ни день, то арабский конфликт. Почала меня точить: "Все люди как люди, од-не мы с козой маемся".- "Виринея! Поимей совесть, не говори не дело".- "Чево не дело, чево не дело?" Молчу. Ругается. Составляю план своих действий. Складу-ка я ей новую печь! Может, и остановится. Печь сделал на совесть. Первый день вроде поуспокоилась, на второй совсем хорошо. На третий - хуже прежнего, начала точить с новой силой. А к этому времю все тараканы от свата Андрея перебежали к нам на квартеру. Как узнали, что печь у меня новая, теплая, так один по-за одному к нам. Худа без добра не бывает. Жена на полатях ночует. Я внизу за печью. Как только начинает меня точить, я потихоньку да помаленьку валенки обую, да ко двери, да прямиком к свату Андрею. Дома Виринея меня точит. Тараканы за печкой усами шевелят, шабаркаются. Она и думает, что это я живой, точит и точит. А меня нет. Она точит. Все тараканы через неделю обратно! Утром возвращаюсь от свата, гляжу - рыжие бегут. На преж-нюю квартеру. Кто где, прямо по снегу. Друг дружку перегоняют, толкаются. Я кричу: "Чего мало погостили?" Домой прихожу - изба чистехонькая.

Что-то, паря, у меня худые пошли бухтинки-то. Нескладные. Про тараканов вроде не все сказал. А чего - вспомнить никак не могу. Памяти мало стало. Говорил я тебе, что память-то у меня вместе с угаром вышла? С тараканами делов было больше, это я хорошо помню. Вот только забыл в точности, какие случаи. Ну ладно, шут с ними. С тараканами-то.

Пошли как новенькие

Про войну не буду и сказывать. Все равно никто не поверит. Ведь что за народ нынче! Бухтины гнешь - уши развесили. Верят. Начнешь правду сказывать - никто не слушает. Вот и тебя взять. Чего ухмыляешься-то? Правда, она что ость в глазу. Сидишь втемную, зажмуря глаз,- не больно. Как только глаз откроешь - колется, хоть ревом реви. Так и сидим, никому глаза открывать неохота.

На войне я до самой Праги шел цел-невредим, на Праге вышла оплошка. Шарахнуло. Домой отпустили - ноги разные, одна короче другой. На пять сантиметров. Иду со станции с клюшкой, переваливаюсь. Сел покурить. Мать честная! Гляжу - сват Андрей. Тоже вроде меня, ступает на трех ногах. "Здорово, сват!" - "Здорово!" - "Тебя куда?" - "В левую. А тебя?"-"Сам видишь, заехало в правую". Сели, поразговаривали. Сиди не сиди, а домой надо. Пошли. Оба хромые, ничего у нас не подается. У его левая нога короче, у меня правая. "Сват,- говорю,- а ведь нам эдак домой к ночи не попасть"."Не попасть". Идем дальше. Сват говорит: "Знаешь чего?" - "Чего?" - "А давай ногами менять. Я тебе свою окороченную, ты мне свою длинную. Мы потому тихо идем, что ноги разные у обоих". Я подумал, подумал, махнул рукой: "Давай!" Сменялись. Я ему свою ядреную, он мне свою хромую. У обоих хромоты как не бывало. Костыли и клюшки полетели в канаву. И пошли мы как новенькие. "Ну,- говорю,- и голова у тебя, сват! Еще хитрей стала, после войны-то. А у меня,- говорю,- вроде и остатный умишко из головы выдуло. Ведь мог бы сменяться еще в поезде, мало ли нашего брата, хромоногих-то".

Домой пришли как раз к самоварам.

Не в строку лыко

В мирные дни у нас с Виринеей пошла на свет свежая ребятня. Откуда, дружок, что и взялось! Иной год по два-три. Первое время я в сельсовет ходил, записывал каждого четко и ясно. После и записывать отступился, принимаю на домашний учет. Один раз оглянулся назад-то, так меня в жар и кинуло. "Виринея,- говорю,- остановись! Остановись, Виринея! Я за себя не ручаюсь, могу умереть в любой момент. Дело не молодое". От моих указаний никакого толку. Все идет по прежнему графику. Пробую убедить с позиции силы - для себя еще хуже. Против меня все права, все уложенья кодекса. Ну!.. Шесть пишем да семь в уме, не знаю, что и делать. Сват Андрей придет, начнет пересчитывать: "Первый, второй, третий... Стой, Барахвостов, одного нет! Не знаю только, девки аль парня". Отвечаю: "Посчитай еще, с утра были все на месте. У меня с этим делом строго".- "Одного нету".- "Должен быть, возьми глаза в руки. Ты,- говорю,- всю жизнь живешь по своей арифметике"."Это по какой?" - "А по такой! У тебя вон всего двое, да и те довоенного образца. А ведь харчи-то были не чета нонешним". Тут уж свату Андрею крыть нечем. Соглашается. "Пожалуй,- говорит,- правда. Ты, Кузьма Иванович, молодец. А вот ведь медаль-то выдали одной Виринее, разве ладно? Уж ежели она мать-героиня, дак и отца не надо бы обижать". Я, конешно, умом-то с ним соглашаюсь, а сам не уступаю: "Нет, сват, неправильные твои слова. Может,говорю,- мущина-то был в этом деле не один, а с помощниками. Откуда правительству знать? Есть,- говорю,- и такие, любители на чужом горбу в рай заехать. А уж насчет медалей-то я знаю много всего кое-чего".