Иннокентий Омулевский - Софья Бессонова Страница 4

— Позвольте мне вас на минуту перебить… Надобно вам сказать, что у нас здесь нет постоянного перевоза: перевозят только с семи часов утра и до десяти часов вечера, а теперь уж около одиннадцати…

— Ах, боже мой! Как же я так? — испугался Андрей Александрович.

— Но это еще, помилуйте, не так страшно, как вам кажется. Те, которые хотят ночью переехать сюда из города, могут там легко найти перевозчиков: они живут в домике напротив самого перевоза; заречные, т. е. здешние, все имеют свои собственные лодки, но обыкновенно им редко приводится переезжать в город ночью, нет надобности.

— Стало быть, я могу попросить… кого-нибудь…

— Еще раз погодите. В такой ветер вас положительно никто не повезет… ни за что! Я хорошо знаю здешних. Продолжайте!

— Но как же я теперь буду продолжать? Путь мне окончательно пресечен! — возразил Аргунов с самым наивным затруднением.

— Путь на ту сторону — да. О! Да вы еще острите, значит, вам тут, под балконом, но так дурно, как я было подумала! Послушайте, речь ведь у нас шла, кажется, не о продолжении вашего пути, а о продолжении вашей всей правды… Жду терпеливо.

«Экая ведь какая! Вот разбойница-то!!» — подумал Андрей Александрович и сказал:

— Я готов… с большим удовольствием…

— Во-первых, значит, вы стучались? — прервали его. — Лодки попросить хотели?

— Да… не совсем, — замялся Андрей Александрович.

— Какой же вы несносный, как я посмотрю на вас! Да говорите же, ради бога, откровеннее и по-человечески! — сказал серебряный голос с маленькой, чуть приметной досадой. — Объясните мне сперва, пожалуйста, что значит на вашем языке: «да не совсем»? Вы просто ищете ночлега… так ли и вас понимаю?

— Так… — решился, наконец, откровенно выговорить Андрей Александрович и сконфуженный чем-то быстро пошел от ворот, но отдавая сам себе отчета в этом порывистом движении.

— Подождите, куда же вы? Это даже невежливо! — остановили его. — Да вы и в самом деле (несносный) человек… извините! Куда вы, например, теперь направились?

— Мне совестно вас беспокоить… Я… я думал постучаться где-нибудь у других ворот.

— Где же это? Направо или налево, позвольте узнать?

— Налево, — отвечал Аргунов сконфуженно, возвращаясь к воротам и не зная еще сам, в какую бы сторону он отправился.

— Налево вас, прежде всего, примут собаки, — ответили ему коротко.

— Так я — направо… — проговорил он нерешительно.

— Там такие же собаки, — засмеялись с балкона.

— Что же я стану делать с собой? — задумался вслух Андрей Александрович.

— Не знаю, что вы теперь намерены делать с собой, но скажу вам, что вы должны были сделать с самого начала, как-я с вами заговорила: надобно было просто попросить у меня позволения, как более или менее у хозяйки этой избы — переночевать в ней; по крайней мере, мне так кажется.

— Согласитесь, это весьма неприятно… посудите сами… — начал было оправдываться Аргунов. Чрезвычайно неудачно и даже, пожалуй, грубовато немножко, хоть он и не подозревал этого. Его, однако ж, опять перебили.

— Не соглашаюсь и не могу судить, насколько это неприятно для вас, но положительно могу предложить вам у себя уголок… до завтрашнего утра, если только это вам неособенно — неприятно? — сказал серебряный голос лукаво-ласково.

— Помилуйте! Напротив… мне…

— Опять вы! Пожалуйста, поберегите ваши фразы для людей не простых. Со мной — без церемонии…

— Покорно вас благодарю, но…

— Что но?

— Я вас, может быть, обеспокоил…

— Это уже не ваше дело. Принимаете вы мое предложение пли нет?

— Принимаю, с удовольствием… — невольно сорвалось у Андрея Александровича с языка.

— Так подождите минутку: я скажу, чтоб вам отворили…

На балконе послышался шелест женского платья, и белое пятно исчезло. «А ведь, должно быть, она, в сущности, хорошая женщина, только резка немножко… Ну, да увидим!» — подумал Андрей Александрович, оставшись один и прислушиваясь, как где-то внизу стукнули дверью. Впрочем, мы беспристрастно должны сказать, что он подумал это не совсем спокойно; напротив (пусть нам извинят, что мы заимствуем у него же этот счастливый оборот речи), при мысли «увидим» в душе его сильно заговорило какое-то странное, ни разу не испытанное им еще тревожное чувство. Он даже, в другое время, не преминул бы задуматься над ним, но теперь ему уж отворяли ворота.

— Бог-таки не попустил вам, барин, пройти мимо нас! — с приветливым упреком сказала ему женщина, отворявшая ворота, в которой он тотчас же узнал по голосу молодую Русанову:- а мы с Ваней вас ждали, ждали… сейчас только хотели спать ложиться. Пожалуйте-ка!

— И вы разве здесь живете?

— Да как же… здесь! Эта барыня-то, с которой вы разговаривали, у нас только квартеру нанимает. Вы ужо теперь к ней на половину пожалуйте: она вас к себе велела просить… веселая чего-то такая, так и смеется! Вы тут, смотрите, не ушибитесь как-нибудь у меня — за мной следом идите. Вот ведь я вам давеча еще говорила, что не пожалеете, мол, коли зайдете, так нет ведь — пробежал мимо хозяйки! Ан и попались! — говорила молодая женщина, по-прежнему веселая и теперь совершенно довольная своим поздним гостем.

Они поднялись на крыльцо и вошли в сени. Здесь Аргунов приостановился было, чтоб вытереть о порог ноги, так как он из города не взял галош и некоторое время шел по грязи, но в эту самую минуту хорошенькая полная ручка с бирюзовым колечком на указательном пальце медленно и немного приотворила дверь направо, и хорошо уже знакомый Андрею Александрычу серебристый голос застенчиво-тихо сказал:

— Милости просим!

Аргунов очутился вдруг в светлой, уютной комнатке, ничем по напоминавшей обыкновенную избу, и сейчас же снял пальто, небрежно бросив его на стул у порога! Хозяйки, однако ж, здесь не было; он, входя, заметил только мельком и притом весьма неопределенно нечто стройное и грациозное, в белом кисейном платье, мелькнувшее за небольшую портьеру низенькой двери в соседнюю комнату. Андрей Александрии готов уже был смутиться отсутствием хозяйки, но его тотчас же вывел из затруднения знакомый голос, радушно сказавший из-за портьеры:

— Пожалуйста, без церемоний садитесь, курите и отдыхайте: папиросы и сигары лежат вон там, на угольном столике… найдете?

— Постараюсь найти… — сказал Аргунов, чтобы только сказать что-нибудь.

— Ну, хорошо, постарайтесь, если это для вас легче, чем подойти просто и взять… — рассмеялись за портьерой. — Впрочем, я сейчас и сама явлюсь к вам на помощь!

«Эдакая ведь булавка… нет-нет да и кольнет, бестия!» — весело, хоть и не без некоторого смущения подумал Аргунов; потом он достал из своего пальто папироску, закурил, молча сел на кресло и положительно осмотрелся на новом месте. «Клетка, кажется, по птичке!» — подумал он снова, внимательно оглядывая комнату.

В самом деле, это была премиленькая комнатка. Направо поместился уютно изящный диванчик, вокруг четыре такихиже кресла, перед диванчиком стол, покрытии узорчатой бархатной салфеткой; на столе горела стеариновая свеча в маленьком серебряном подсвечнике, лежала недоконченная работа — какой-то мудреный тамбурный воротничок, а на самом краю книга, заложенная, вероятно, на недочитанной странице простеньким, слоновой кости ножом для разрезывания листов. Андрей Александрович полюбопытствовал взглянуть на переплет и вдруг удивленно прочел почти вслух: Мицкевич. Он очень хорошо знал по-польски, основательно выучившись этому языку еще в университете от товарищей студентов-поляков. Теперь Аргунов полюбопытствовал еще и дальше — развернул книгу на том месте, где она была заложена, и глаза его еще с большим удивлением остановились на двух первых строках знаменитой импровизации в последней части поэмы Дзяды: это было весьма редкое в то время у нас, в России, парижское издание.

«Так вот мы что читаем! Эге!» — подумал Аргунов улыбаясь, лихорадочно потирая руки и вообще радуясь как-то по-детски своему нечаянному открытию. Затем, оправившись от этого невольного волнения и старательно продолжая обозрение своего временного убежища, Андрей Александрович обратил должное внимание на высокую этажерку, помещавшуюся в левом углу против той двери, куда он вошел за несколько минут перед этим; этажерка была вся заставлена книгами, книги были русские и французские, как показалось ему издали. Между этажеркой и столиком в переднем углу стояли у окна пяльцы, покрытые чем-то белым, из-под которого выглядывал с одного боку кончик какой-то мелкой бисерной работы; перед пяльцами он заметил особенного фасона кресло и на иолу скамеечку с вышитой гарусом подушкой. Быстро перебегая глазами с предмета на предмет, Андрей Александрыч, между прочим, не оставил также без внимания и чистые светло-зеленые обои комнаты, усмотрел белые как снег кисейные драпри на окнах и хорошенькие цветы, не пропустил даже в переднем углу миниатюрной, но художественно сделанной копии с известного «Святого семейства» Рафаэля, заменившей здесь образ, перед которым, однако ж, не было лампадки. Когда он наклонился, чтобы поднять случайно выпавшую у него из рук папироску, взгляд его остановился на красивом, хотя и не дорогом ковре, так что он с некоторого рода ужасом потом перенес от него глаза на свои довольно грязные сапоги и теперь только заметил, что такими же точно коврами был устлан и весь пол. В заключение своего обзора Андрей Александрыч встал, взял со стола свечу и поднес ее к небольшой картине в золоченой рамс, висевшей над диванчиком: картина оказалась превосходной копией с Рюисдаля. Всматриваясь в нее, он только что начал припоминать, что еще прежде видел где-то, чуть ли не в Эрмитаже, это мастерски написанное болото, как вдруг ему послышался сзади легкий шорох женского платья и приветливое: «Здравствуйте!», заставившее его мгновенно обернуться… О ужас! Перед ним, наконец, стоила сама владетельница серебристого голоса — таинственная, остроумная птичка этой хорошенькой клетки!