Сергей Михайлов - Стена Страница 4

И лишь одно вносило диссонанс в эту сказочную идиллию: Стена. Неимоверно высокая, бесконечная гладкая бетонная Стена, на которую я то и дело натыкался в своих скитаниях по густым лесным чащобам. Внезапно вырастая словно из-под земли, это уродливое строение преграждало мне путь, и ни обойти, ни перебраться через него мне было не под силу. Позже от местных жителей я узнал, что о Стене этой знали ещё их деды и прадеды, что стоит она здесь испокон века и что ещё ни один человек не смог перебраться через неё. Когда и откуда она здесь появилась, где она начинается и где заканчивается, не ведал никто.

Стена внушала мне смутную, необъяснимую тревогу. Когда она возникала передо мной, неожиданно и неотвратимо, я ощущал, как из самых глубин моего существа поднимается сгусток ярости и протеста. Она мешала мне, ограничивала мою свободу - самое ценное, что я приобрёл за эти несколько лет. И если быть до конца откровенным, я боялся её. Боялся её неуместности здесь, в этом лесу, боялся самого факта её существования.

Был ещё один объект (термин явно из моего прежнего научного лексикона; однако иного слова на ум не приходит), - итак, был ещё один объект, который нарушал гармонию моей новой жизни. На самом краю деревни, в стороне от людского жилья, стояло двухэтажное каменное здание цвета увядающей осенней листвы - единственное каменное строение во всём селении. Назначение его оставалось для меня тайной за семью печатями. Впрочем, не для меня одного: никто в деревне не мог толком объяснить, что это за здание и что (или кто) скрывается за его стенами. Ни разу мне не довелось видеть, чтобы кто-то в него входил или кто-либо его покидал - оно словно существовало в ином измерении. Двери его всегда были наглухо заперты, и всё же оно не казалось заброшенным: я готов был поклясться, что внутри теплится какая-то жизнь, скрытая от глаз непосвящённых. Однажды тёмной безлунной ночью, когда вся деревня спала - это было где-то на исходе августа, только что отгремела гроза, воздух был напоён свежестью, озоном и приторно-душистым ароматом скошенного сена - волей случая я оказался в виду этого странного дома; тогда-то мне и бросилась в глаза чуть заметная полоска бледно-голубого света, пробивавшегося сквозь плотно закрытые ставни. Гонимый неясной тревогой, я поспешил покинуть это место.

Впрочем, если не считать двух этих мелочей, я был совершенно счастлив.

Дни складываются в недели, недели сливаются в месяцы, месяцы - в годы. На смену трескучим декабрьским морозам и февральским вьюгам снова и снова приходит долгожданное лето - с гремучими грозами и изнуряющим зноем, с дивными звёздными ночами, с пахучим клевером и несмолкающим стрекотом юрких кузнечиков. Мир движется по кругу, один цикл сменяется другим - всё начинается вновь, всё возвращается на круги своя. Пять лет... Да, минуло пять лет, как я впервые ступил на эту землю - о, как много воды утекло с тех пор! Целая жизнь...

Я возмужал, раздался вширь, вырос на целую голову, оброс мускулатурой тугой и крепкой, как у борцов прошлых эпох. Кожа моя задубела под знойными лучами летнего солнца и обжигающими зимними ветрами. Тело обрело небывалую силу, какой я не знал в бытность мою преуспевающим учёным-честолюбцем из мира сотовых телефонов и биржевых игр. Да, я изменился - и вместе со мной изменился весь мир.

А год назад я взял в жёны Марию, мою домохозяйку. Эта тихая, немногословная женщина с бездонными голубыми глазами, в которых светилась искренняя любовь, была немногим моложе меня. Сколько мудрости, сколько тепла и нерастраченной нежности таила она в глубинах своей скромной души! Она была настоящей красавицей - из тех плотно сбитых, кровь-с-молоком, пышущих избытком здоровья, удивительных русских женщин, которыми издревле славилась Святая Русь. Именно таких, как моя Мария, живописцы далёкого прошлого изображали на своих полотнах в традиционных русских кокошниках. О, как отличалась её исконная женская красота от гипертрофированного, штампованного, унифицированного, стереотипного идеала сексопильности идеала, которым зомбировалось рафинированное технократическое общество через теле- и видеопродукцию, порножурналы и элитные тусовки супермодных гомиков-кутерье. Напарафиненые ведёрные бюсты, ноги, растущие прямо из ушей, ярко выраженная бисексуальность и склонность к полигамии, в глазах - тупое животное сладострастие самки в самый пик весенней течки - таков, в общих чертах, был этот идеал "женственности", который вызывал у среднестатистического цивилизованного самца бурное выделение слюны и спермы. При всём моём богатом воображении я не мог представить такую секс-машину в качестве женщины-матери.

Моя Мария была иной. Такой, какой и должна быть настоящая женщина.

Итак, я обзавёлся семьёй, срубил новую крепкую избу. Старая хибара Марии к тому времени совсем обветшала и почти полностью ушла в землю. Месяц спустя после новоселья она как-то вдруг завалилась на бок и рухнула, не выдержав бремени беспощадного времени. Случайно среди обломков я нашёл свой старенький, теперь уже бесполезный ноутбук, с незапамятных времён пылившийся на чердаке. Полустёршиеся клавиши, треснувшее стекло дисплея, густо загаженный голубями пластмассовый корпус... Ни сожаления о прошлом, ни желания вернуться к прежней жизни, ни ностальгии по городской суете и сутолоке - ничего, кроме череды бесцветных воспоминаний, уже частично подёрнутых тенью забвенья, у меня этот напичканный электроникой ящик не вызывал. Пожав плечами, я размахнулся и зашвырнул его на груду мусора, в который превратился старый дом Марии.

Вот уже два месяца, как в нашем доме появилось одно удивительное существо - крохотное, беспомощное, но уже с задатками строптивого характера. Ребёнок, наш с Марией сын. Маленький крепыш, непоседливый увалень, не знающий, что такое плакать. Мария после родов расцвела, помолодела и теперь вся светилась от счастья, особенно когда приходило время кормления и она брала это чудо-чадо на руки, а оно, урча от удовольствия, приникало своим крохотным требовательным ротиком к её полной, набухшей от избытка молока, груди. Всё же остальное время карапуз, сопя и кряхтя от усердия, барахтался в большущей охапке пахучего сена, которое я разбросал во дворе нашего дома, прямо под открытым небом. Пусть привыкает к жизни на воле, сказала Мария, и я не мог с ней не согласиться.

Как-то само собой за нашим сыном закрепилось имя Медвежонок, и с тех пор иначе мы его не называли. А ведь он действительно был похож на медвежонка!..

Пять лет... Ничто в сравнении с вечностью - и в то же время целая жизнь. Большего от судьбы я не жду. Я счастлив, я нашёл свой Эдем, у меня есть Мария, тихая любящая жена, понимающая меня с полувзгляда, чьё сердце бьётся с моим в унисон; Медвежонок, крохотный сынишка, в котором я души не чаю; чудаки-сельчане, с которыми за эти годы я как-то незаметно сроднился, и сотни вёрст бескрайнего леса, в котором я обрёл свой истинный дом, свою прародину...

В последний раз бросаю я взгляд в прошлое - с тем, чтобы никогда больше не возвращаться к нему. И хватит об этом...

2.

На фоне ночного неба рисуется тёмный силуэт старого дуба. Я сижу под его узловатыми ветвями-руками и веду безмолвную беседу - с ним, с дедом Захаром. Нас только двое на крутом речном берегу - он и я, весь остальной мир остался где-то за гранью бытия. И ещё звёзды, крупными жемчужинами устилающие бездонную небесную глубину. Долгими часами молчим мы под плеск играющей в реке рыбы, перекидываясь одними только мыслями. Мне спокойно с ним, с этим мудрым полудеревом-полустариком. Да, он мудр, мудр вековой мудростью, и с каждой нашей встречей частицы этой мудрости - я чувствую передаются мне. И я бесконечно благодарен ему за это.

А вдалеке, на самом горизонте, над тёмной массой ночного леса, бесконечной чёрной полосой тянется мрачно-недоступная Стена...

Глубокой ночью возвращаюсь я домой. Мария, улыбаясь, подаёт к столу скромный ужин: печёную на костре молодую картошку, пару луковиц и несколько свежих тупорылых огурцов. От потухшего костра всё ещё приятно тянет сизоватым дымком. Мы садимся прямо под звёздным куполом; я счастлив, и не скрываю этого. Рядом сидит Медвежонок и, обжигаясь, запихивает в чумазый рот горячую картофелину - не очищая, прямо в кожуре. Он сильно вырос за эти три года и теперь вполне самостоятелен. Втайне я горжусь этим пареньком, крепким, сильным, уверенным. Я знаю: из него выйдет толк. Не сговариваясь, мы с Марией предоставили ему полную свободу действий, и теперь он целыми днями пропадает невесть где. То его загорелая фигурка мелькнёт где-то за околицей, то его увидят плещущимся на мелководье безымянной речушки, то с другими пацанами носится он по лесным рощам. Возвращается только к вечеру, уставший, голодный, весь покрытый царапинами и ссадинами - и счастливый. Я спокоен за него: лес - лучший учитель и лучший защитник...

А потом дед Захар исчез. Как сквозь землю провалился. Я прождал его на нашем обычном месте несколько суток кряду, но он так и не объявился. Странно, его исчезновение не обеспокоило меня - как, впрочем, и других сельчан. И всё же... как мне теперь не хватает нашего ежедневного взаимного безмолвия! Словно отняли у меня что-то очень ценное, жизненно важное, животворящее...