Федор Крюков - Душа одна Страница 4

После этого письма у Марины уже не осталось ни колебаний, ни надежд. Решительно заявила она, что надо поминать, хотя Агап все еще надеялся получить ответ на свои телеграммы. Но противиться жене не стал: в заупокойном помине беды нет; если жив сынок, то эта смерть его отпоминается. Отдали четвертной билет попам за сорокоуст — и вся ушла притихшая, замкнувшаяся в себе мать казацкая Марина в заботу о помине, о свечах, кутье и пирогах, и одна, — покос оставить нельзя было, Агап и снохи жили в поле, — ходила она каждый день в церковь с большим узлом кренделей и бурсаков, раздавала их старухам, кормившимся подаянием, а сама становилась в темный уголок перед темным образом Богородицы Аксайской и в безмолвных слезах изливала Царице Небесной безмолвную, горькую жалобу свою материнскую…

Агап все добивался узнать: цела ли Звездочка? Лошадь ценная, больших денег стоит лошадь, за ней и в армию можно бы съездить, если цела, — чтобы в чужие руки не попала. Но нигде ничего не мог добиться: в правление никакой бумаги не присылали, начальство отзывалось незнанием, а в письмах казацких с войны говорилось уже о других смертях, о Пашутке ничего больше не было.

Случайно, на базаре в Михайловке, услыхал Агап, что пришел домой из 20-го полка раненый урядник с хутора Березок. Ни минуты не медля, поскакал старик на Березки. Разыскал урядника: кавалер, с двумя крестами. Такой словоохотливый: прежде всего о войне стал рассказывать, о высших начальниках своих.

Качал головой Агап, слушая, глядя в сухощавое приятное лицо рассказчика, обрамленное черной коротенькой бородкой, и думал о милом своем зеленом купыре, о Пашутке. Стыдно было показывать слабость, но неудержимо бежали слезы по щекам, по бороде.

— Ну что ж ты, мой болезный, видал ай нет сыночка моего Павла Дрюкова? — спросил, наконец, Агап.

— Почему же, дяденька, не видал, когда нас с ним вместе везли, в одной двуколке… — сказал урядник с видимым удовольствием. — Вот как свой пальчик вижу, так и его… Дюже был плох… Все кричал: развяжите мне, мол, живот, дюже туго мне живот перевязали! Голосом кричал. Я говорю сенатару: ты бы ослобонил его немножко. «Нельзя, — говорит, — доктор не приказал…» Ну… в Замостье его сняли. Тут уж не кричал. Фершал поглядел: «Готов», — говорит…

— Может, его омраком ошибло? — горестно простонал Агап.

— Не могу доказать, дяденька. Потому, что его сняли, меня повезли дальше.

— А фершал-то этот чей? сенатар-то? Какого полка?

— Не могу знать. Пехотный какой-то…

— Да как же это ты не спросил? — чуть не зарыдал Агап, хватая себя за грудь. — Такой ты молодец, кавалер, и такой нерасторопный… Ты бы должен спросить!

Смутился урядник и стал оправдываться:

— Да ведь я, дяденька, сам чуть зевал в ту пору… Первые слова, которые услыхала Марина от мужа, когда он вернулся с Березок, заставили ее затрепетать от радостной неожиданности. Агап сказал тихо, не очень уверенно, как бы сам спрашивая:

— А ведь сынок-то, может, еще и жив, старуха… Мы кричим, Господа гневим; а он, может, и очунелся?..

И, когда рассказал Агап все, что слышал от урядника с крестами, и выложил свои соображения, поверила сразу и Марина, что должен быть жив Пашутка, раз никто не видал его мертвым — и урядник, и товарищи, писавшие о нем в письмах, видели его лишь раненым. Вот Василий Иваныч с Суходолу отпоминал сына осенью еще, и бумага приходила, что убит, а сын на Святой прислал письмо из плена.

И ухватились оба за тоненькую эту ниточку надежды — Агап и Марина, — и ни за что не хотели оборвать ее. Говорили, что не иначе, как попал в плен раненый Пашутка, когда сняли его в Замостье…

Каждый день стала выходить Марина за гумна, в степь, где проходил мимо телеграфных столбов шлях. Много народу ехало этим шляхом: и провожали, и шли туда, где лилась кровь, и возвращались оттуда — раненые, больные, отпущенные. Ни одного служивого не пропускала Марина, чтобы не расспросить, какого полка, к какому корпусу полк прикомандирован, в каких боях участвовал, по каким городам и местечкам проходил. И научилась она быстро и точно разбираться в полках, узнала, какого числа и где какой бой был и далеко ли от Замостья он происходил…

А раз чуть было не упустила казачка, а он оказался самый, что ни на есть, дорогой и нужный. Ехал тархан какой-то — с товаром ли или так, с пустыми коробами и бочонками, а среди этих коробов, свесив ноги в стоптанных сапогах, прикурнул казак в смятой фуражке и зеленой гимнастерке без пояса. Марина гнала коров в табун по переулку, засыпанному золой, а они обогнали ее, подымая пыль, гремя колесами и коробами, — к шляху направлялись. Она приглядывалась к тархану — знакомое будто лицо, приезжал свиней скупать перед Рождеством, — а казака-то не сразу увидела. Но, увидав, закричала испуганно и звонко:

— Постойте! Эй, погодите на часок, люди добрые! Тархан оглянулся, испуганно поглядел на колеса, не случилось ли чего с телегой, потом на Марину, машущую рукой, и тпрукнул.

— Чего, тетка? Ай подвезть? — спросил он, скаля зубы.

— Служивенького вот хочу спросить! — задыхаясь, едва могла проговорить Марина, — Какого полка, сердечный мой?

— Двадцатого, тетушка! — крикнул казак, не оглядываясь.

— Родимый ты мой! — сплеснула руками Марина. — Да ты, может, Павла Дрюкова знал?

— Павла? Как же не знать… очень даже прекрасно знал.

— Ну… я ему — мать… — едва проговорила Марина и залилась слезами.

Казак тотчас же спрыгнул с телеги и, подойдя к Марине, поклонился ей в ноги, как по старому казацкому обычаю полагалось.

— Ну, здорово живешь, тетушка! — целуясь с ней крест-накрест, сказал он.

— Болезный мой! — лепетала Марина, захлебываясь слезами и жадно глядя в круглое, изрытое рябинами, серое лицо казака. — Ну когда ты его видал, какого числа, скажи, сделай милость!..

— Видал я его, тетя, я тебе зараз скажу, когда… Казак оглянулся на телегу, потрогал задок, пошатал, подняв в раздумье брови, и сказал:

— Евсей Абакумыч, ты вот чего… ты езжай помаленьку, я догоню… Езжай себе слободно… Видал я его, тетушка, стало быть, в июле месяце! — сказал он Марине, провожая глазами зашуршавшую телегу. — А какого числа — вот именно не докажу…

— До Замостья ай после Замостья? — спросила Марина с замирающим сердцем.

— Никак нет… до Замостья.

— Ну, стало быть, ты его еще 14-го числа видал?..

— Так точно, четырнадцатого, — готовно согласился казак, и видно было, что ему все равно, с чем ни соглашаться. — Да, четырнадцатого, не иначе… под Грубешовым… так точно. Теперь именно припомнить могу: четырнадцатого…

И, придавая голосу жалостливую ласку, сказал он тихо:

— Раненым видал я его, тетушка… Мы, стало быть, скакали — вызвали нас: С-ский полк прорвали — нашу сотню потребовали. Скакали мы, стало быть, а тут обоз дорогу перегородил. Я глянул в двуколку: это, мол, казака везут… — «Казак!» — «Чего извольте?» — «Да это ты, — говорю, — Паша?» — «Так точно, я, — говорит, — дюже крепко, — говорит, — я ранен… очунеюсь, нет ли…» Ну, тут стоять нам неколи было: скорей, скорей! С-ский полк прорвали. «Ну, говорю, Паша, прости Христа ради! Господь даст, мол, поправишься!..» И больше я, значит, его не видал…

Марина жадно ловила каждое слово, мгновенно взвешивала и соображала, разрушает или укрепляет оно ее трепетную надежду, а слезы лились, лились, лились, качалась горестно голова, и уходило вдаль круглое рябое лицо служивого — лишь голос был близко.

— Ну, как он тебе показался: дюже труден был?

— Нет, речь у него была веселая…

— Веселая? — с сияющим от слез взглядом переспросила Марина.

— Веселый разговор… Пожалился лишь: ранен я, дескать… А речь ничего, веселая… Ведь он казак-то был — герой! Рубака был… Бывало, наиграет денег в орла, накупит всяких закусков, накормит всех… Развитой парнишка был…

— Дома-то он у нас как-то все прихварывал…

— Ну, там — разъелся, расправился — куды-ы!.. Развязный казак был! А лошадь? Львица, а не лошадь!.. — воскликнул казак в восторге и, отвернувшись к плетню, высморкался пальцами…

— Стало быть, округ Грубешова ты его видал?

— Так точно, у Грубешова.

— Это, стало быть, влеве от Замостья? В правую руку — Избищи, а в левую — Грубешов?

Казак подумал, прикинул в уме и сказал не совсем уверенно:

— Точно так, это будет влеве…

— Ну, а Красноброд проходили вы аль нет? — допытывалась Марина.

— У-у, боже мой! — усмехнулся казак снисходительно. — Да мы там все места проходили!.. Мы проникали горы и леса! Морей, правда, не видали, а горя зачерпнули добре…

Он поправил смятую свою фуражонку и победоносно поглядел вдаль по переулку, к вербам на левадах, окутанным сизым кизячным дымком.

— Ну, а Замостье вы, стало быть, 15-го проходили? — опять спросила Марина — не хотелось ей отпустить его, не исчерпав до капли всех сведений, какие мог он иметь.