Светлана Васильева - Сон Вовы Страница 4

Прямо на уровне его глаз было приоткрыто оконце - узенькая створка для притока воздуха. Там, за белой пеленой занавесок стояла детская кроватка, в которой лежал, болтая ручками, крупный новорожденный ребенок.

Младенец лежал и смотрел прямо перед собой синими эмалевыми глазками, и Вову удивило, что он именно так отчетливо различает эту синеву. Даже через занавески она проступала. А младенец ничего не видел и не различал, он появился на свет совсем недавно, и с его глазок еще не спала небесно-молочная пелена.

Все его тельце каждую секунду куда-то устремлялось и двигалось не в силах понять смысла той ровной и неподвижной плоскости, на которую его уложили. Кроватка казалась ему неудобной и жесткой, и он то и дело взмахивал ручками, пытаясь покрепче ухватиться за воздух и проникнуть туда, откуда недавно прибыл.

Но золотой шар лампы стоял над ним как высокое светило, пристально следя и сторожа его местонахождение в этой комнате, где хорошо пахло материнским молоком и выглаженными пеленками. Да и сам он уже хотел есть, спать, жить. А мама все не шла и не шла...

- Как тебя зовут? - спросил через стекло Вова.

Младенец молча продолжал ловить ручками воздух. Вова занес ногу на парапет, забрался на подоконник и, протиснувшись в узкую створку, раздвинул безмятежную кисею. ~-, ...Младенец смотрел на Вову своими синими глазками.

- Как тебя зовут?

Младенец молча ловил ручками воздух.

Вова занес ногу на узкий парапет и, вскарабкавшись, просочился в узкую оконную щель.

Младенец молча смотрел сквозь него.

Вова склонился над кроваткой.

Младенец лежал смирно. Он был спеленут не сплошь, негнущимся крепким "солдатиком", а как теперь учат - со свободными ручками и полусогнутыми ножками.

Восковые пальчики шевелились, и маленький указательный перст вдруг оттопырился, направясь прямо на Вову. Вова сбросил рюкзак и протянул руку навстречу...

2.

"Лишь имя твое мне враг, но не ты..."

В. Шекспир

"Сон, сна, м. Наступающее через определенные промежутки времени физиологическое состояние покоя и отдыха, при котором полностью или частично прекращается работа сознания. Забыться сном. Клониться ко сну. Пробудиться ото сна..." (Словарь русского языка, т. IV, с. 19).

Она писала письмо. Она писала письмо неделю подряд. Вернее, ей снилось, что она неделю подряд пишет письмо.

Она никак не могла начать, а тем более закончить это письмо, хотя отлично знала, что следует написать во-первых, во-вторых и в-третьих.

Письмо адресовалось одному важному лицу. Она была уверена, что оно важное, но никак не могла до конца понять - почему же это лицо, когда лица его она никогда в жизни не видала, лицом к лицу не была Скорее всего это был совершенно обыкновенный человек с именем, отчеством, фамилией, женой и детками, да, конечно же, обязательно детками! Правда, во сне это все тоже не имело значения.

Она пробовала начать так: "Многоуважаемое лицо!" Или же: "Дорогое лицо!"

Но рука сама зачеркивала, пробовала писать снова и снова. Она ужасно устала бороться с лицемерием букв, принимающих грязно-отвратительные позы, складывающихся в лживые, не ее слова. Ну почему, спрашивается, "многоуважаемое", почему "дорогое"? Откуда такое подобострастие даже во сне? Откуда эта жажда д р у г о г о - и обязательно дорогого и многоуважаемого?

Но тут рука, слава богу, вывела: "Гражданин Прокурор!"

Это было уже что-то, и она обрадовалась, зацепившись за краешек смысла, и почти залюбовалась угловато-острой красотой заглавных литер: Г.П.

Ей стало так по-детски надежно и легко, щека так плотно прильнула к ладони, что она покрепче закрыла глаза и с головой нырнула в прозрачные дебри своего сна...

"...Дракон сей стал перед женою, которой надлежало родить, дабы когда она родит, пожрать ее младенца.

И родила она младенца мужеского пола, которому надлежит пасти все народы жезлом железным, и восхищено было дитя ее к Богу и престолу Его." (Откровение Святого Иоанна Богослова. 12 4-5).

...А может, я еще и не напишу Вам этого письма. Хотя я его уже пишу. Или напишу, но не брошу в ящик, или брошу, но не туда. Ведь все еще само собой может исправиться, как говорят, образоваться. Надо только окончательно проснуться и написать письмо кому надо.

И начать его так:

Г.П.! Вам, разумеется, известно, что среди всех видов любви самый надежный и лучший - любовь матери к своему сыну. Так утверждает Зигмунд Фрейд, да мы и сами это хорошо знаем. Во-первых, материнская любовь бескорыстна, ибо не может же мать, к примеру, завидовать своему сыну или искать у него покровительства.

Во-вторых, это чувство совершенно свободно и независимо, так как не зависит от ответного импульса. В-третьих, оно лишено эдипова комплекса, и с этим вообще трудно поспорить. О роли отца я скажу позже, хотя в моем случае он, как вы убедитесь, вообще отсутствует.

Впрочем, могу пояснить сразу. Да! От духа! Какого именно - не знаю и утверждать не берусь, но что не от конкретно знакомого тела - это уж точно. Много их тогда клубилось возле меня в родном отечестве - за дымом его греха и не различить, может, что и было. Но должна категорически сказать: то не тело к телу рвалось, чтобы впиться в чужую плоть и ранить, подобно ницшевским дикообразам, которые, прижимаясь друг к другу в поисках тепла, лишь вонзаются острыми колючками, - нет, душа рвалась из тела на свой последний и решительный. Пир духа.

"Пирдуха". Так, кажется, разделались с нами наши зоилы потомки - и оказались не правы, как были не правы и мы, когда хохоча стояли перед портретом дедушки, знатного стахановца, на старости лет орудовавшего отбойным молотком прямо у себя дома, в картонных "хрущобах". О, энергия заблуждения! Она-то всегда нас и спасала! Да не подведет и на этот раз...

Но как я тогда подзалетела! А все та звезда - пришла откуда-то и светила как нарочно прямо над моим окном, вроде летающей тарелки, только не летала, а стояла миражом в пустыне, искушала зрачки лиц обоего пола последней сияющей точкой.

Сладко мне было, хоть и тошнехонько. Безнадежно, но светло. И никуда не деться, словно та звезда по мою душу, для меня в темноте вырезана сочится по краешку, исходит яркой небесной кровью. Если это и было лишением девства, то обоюдным, у меня и свидетели есть, товарищи, наблюдавшие тот немыслимый, кроваво-красный закат за окном. Они-то все должны помнить! Рот, перекошенный бессильным восторгом, глаз, усиленно вырабатывавший таинственную влагу, светящиеся гнилушки зубов (сколько помню, всегда проблема с зубами: абсцессы, кариесы, вялотекущие кисты, своеобразный протест против пошлости дантиста) - и наконец вдох и выдох:

- Оттягивает!

Через девять месяцев и родился мой Вова - непорочно зачатое от незнакомой звезды, случайно сохраненное детище девятой горбольницы; доношенный, ранее не судимый, пропавший без вести при невыясненных обстоятельствах, подозревающийся в свершении тяжкого преступления...

Найдите его! Спасите! Помилуйте!

"Адам познал Еву, жену свою; и зачала, и родила Каина, и сказала: приобрела я человека от Господа..." (Быт. 4 1).

Ей вдруг захотелось, чтобы во сне к ней пришло, как она любила его, когда он был совсем маленький, с незаросшим темячком - в нем одном крылась жизнь, а все остальное казалось нереальным, сделанным из непонятного материала, как сахар и хлеб, приснившиеся Тильтиль и Митиль; ей все время казалось, что она может случайно переломать, расплющить, выронить свое дитя. И только синие глазки с первых же дней были живыми и смотрели, хоть и не видели ее, да вот еще темячко (не даром в экстремальных случаях грудничкам делают укол именно в головку, на остальном тельце невозможно различить ничего, похожего на жгутик вены). Ей хотелось снова почувствовать именно т у любовь, к - тому, изначальному мальчику, а не к тому, каким он стал перед самым своим исчезновением.

Смежив веки, она пыталась зафиксировать свое чувство, представить его в виде законченной фигуры с объемом и протяженностью, - получались какие-то кружки, звездочки, хвостатые кусты и деревья, потом пошли черные лестницы, дома без окон, обрывки улиц, наконец выплыл огромный черный сундук, из которого глухо доносился детский смех и плач, были слышны чьи-то взрослые голоса, но она не могла туда проникнуть, как в комнату соседей, и смертельно тосковала и завидовала смертельно чужому счастью, чужим голосам, чужому детскому смеху...

самой себе.

Она просыпалась, испытывая состояние смерти - в смерти, в гробу просыпалась, и удивлялась, что Вовы рядом нет, а ночь кончилась, и через плотные шторы в нее метился новый день - как в живую. Но она еще и была живая, поэтому снова и снова пыталась пересказать самой себе так неудачно приснившийся ей сон, заново пройти через каждую пустячную в нем деталь, зафиксировать и смести каждую пылинку, зацепившуюся за его поверхность. Еще немного - и черный полог откинется, ее пустят к ее маленькому мальчику.