Олег Блоцкий - Последний поход Страница 4

Потом лейтенант курил, пил чай, вскипяченный в трехлитровой банке, вспоминал родителей. Он думал о том, что не всегда был хорошим сыном и часто расстраивал их, совершая множество больших и малых глупостей, что почти во всем был неуступчив, стараясь доказать свою правоту. А потом со временем жизнь подводила его к выводу, что правы все-таки были родители.

Виктор большими глотками пил чай из стакана, и ему становилось стыдно за все те мучения, которые он доставил родным. И уж совсем ему не хотелось представлять, как бы они отреагировали на известие о том, что именно он, Егоров, настойчиво добивался своей отправки в Афганистан. Слава Богу, ему удалось это скрыть и выставить все дело так, словно его отправило к новому месту службы по плановой замене начальство.

На войне лейтенант очень часто во сне видел дом. А здесь - Афган. И чем дальше он от войны, тем ближе становились люди, которых Виктор навсегда оставил там. Видя их бессчетное количество раз во снах и вспоминая днем, Егоров искренне сожалел, что был с кем-то из них порой грубым, а к кому-то иногда относился невнимательно. И острое сожаление об этом, и том, что ошибки уже невозможно исправить, вспарывало ему сердце.

Стоило ему вспомнить, как неудержимо тянуло выпить. А сделав это, Виктор ощущал, что его память становится острее, четче и избирательнее. И погибшие начинали приходить к нему один за другим постоянно. С кем-то Егоров разговаривал, на кого-то просто смотрел со стороны, а кто-то, приходя, пристально всматривался в него и...исчезал.

Так было все эти месяцы: день за днем, ночь за ночью. Особенно тяжелыми были предрассветные часы, когда он просыпался от острого удара похмелья.

Егоров, лежа в каком-то полузабытье и не понимая окончательно - то ли снится ему все это, то ли это галлюцинации, знал, что весь этот бурлящий поток лиц, запахов, стрельбы, цвета, диалогов, ощущения жуткого удушья и жары, страха, пронизывающего до костей холодного озноба и ярости прервать он не в силах до тех пор, пока мозг окончательно не отключится сам, подобно внезапно перегоревшей лампочке, которая в итоге не выдерживает постоянных перепадов напряжения.

Только тогда наступали короткие часы полного забытья. Лишь в это время можно было не вспоминать. Не вспоминать многое.

Например, что когда-то в Афгане умер от желтухи еще один человек, с которым Егорова роднил их общий город.

Майор приходился лейтенанту земляком, что еще больше сближало разных по возрасту и сроку службы в Афгане людей. В отпуске он был у родителей Егорова, а потом, надрываясь, тащил через весь Союз огромную картонную коробку со всевозможным домашним консервированием.

Майор умер осенним утром, когда ночную стылость начинает пожирать восходящее солнце, а иней на пересохших, пожелтевших и скрученных листьях постепенно обращается в капли, слезами летящими на холодную звонкую от шага часовых землю.

В то время Виктор тоже валялся в "заразке".

Подчиненные майора привезли огромный арбуз. Егоров увидел ребят возле отделения и сказал, что майор час назад помер и его перенесли в морг.

Парни остолбенели, а затем растерянно опустили темно-зеленый шар на асфальт и помчались к начальнику госпиталя.

Виктору стало жутко, что именно он оказался вестником смерти. Никогда раньше ему не приходилось выступать в подобной роли. Он выкинул сигарету и побрел в палату. Следом шел артиллерист Андрей, крепко прижимая к груди арбуз.

- Выбрось, - сказал Егоров, - или отдай бойцам.

- Отдам, - заверил Андрей. - Конечно, отдам, но только половину.

- Это арбуз майора! - разозлился лейтенант.

- Который мертв, - жестко заметил артиллерист. - Арбуз твой!

Под вечер в морге, где за тяжелой белой дверью лежал навсегда успокоившийся земляк, Виктор купил у молодого, но почти совсем лысого старшины-сверхсрочника спирт. Потом в тиши палаты они разводили его глюкозой из ампул, которые выпросили у дежурной медсестры.

После каждой стопки артиллерист, едва переведя дыхание, говорил, что нет закуси лучше арбуза.

- Не могу, - сопротивлялся Виктор и отводил настойчивую руку с большим серповидным ломтем в сторону. - Это не мой арбуз, а майора.

- Дурак! - раздражался артиллерист. - Его нет. Ребята оставили арбузий тебе.

- Нет, - возражал Егоров. - Они растерялись, а положили на землю потому, что идти с ним в морг - глупо.

- Наверни кусман, - уговаривал Андрей. - Смотри какой вкусный, сочный.

Артиллерист широко распахивал рот и ухватывал нежную мякоть крупными желтыми крепкими зубами. Сок тек по подбородку, и Андрей постоянно хватался за край застиранной госпитальной куртки, обтирая ею лицо. Виктор отворачивался, ненавидя артиллериста. Еще он с ужасом думал о встрече с женой майора и о том, что он сможет написать ей сейчас.

- Представляешь, - нервно говорил Егоров, постоянно покусывая нижнюю губу. - Только вчера я от него мух отгонял, в реанимации. Майор лежит под капельницей и рукой двинуть не может. А мухи, сволочи, все на лицо к нему, все на лицо. Тогда я девочек-медсестер, которые за ним через стекло смотрят, попросил, и они меня к Алексей Борисычу внутрь пустили. Он худой такой, как скелет, и глаза закрыты. А мухи все на лицо к нему, все на лицо. Он губами шевелит, а они не боятся - в самый рот лезут, бляди. Я рядом с Борисычем сел и сук этих отгонять стал.

Вдруг он глаза открывает.

- Ты, Вить? - говорит.

- Да, я, - отвечаю.

- Уходи, - шепчет. - Заболеешь и тоже, как я, с трубкой в груди лежать будешь.

А я сказал, что не заболею, потому что зараза к заразе не пристает. Он подумал, что у меня тоже гепатит, и успокоился. Я ему не стал говорить про брюшняк. Это для него все равно не опасно было. Я ведь у девчонок наперед спросил, и они ответили, что брюшной тиф по воздуху не передается.

Потом Борисыч глаза закрыл, а я ему сказал, что письмо от мамы получил, где она пишет, как они с женой Борисыча по магазинам ходили и как его сильно любит жена и что ждет она его не дождется, и только и делает, что о Борисыче вспоминает.

Я ему о детях говорил, ведь они в маминой школе учатся. Мол, самые лучшие они: сын совсем взрослый, серьезный, а девочка - прилежная и старательная. Они - отличники, и их на всех школьных линейках постоянно другим в пример ставят. И жене Борисыча они все время помогают: в магазины ходят, дома убираются. Сын его не курит и с пацанами по подворотням не шляется.

Я, вот, все это говорил и думал, что он меня совсем не слышит, а Борисыч вдруг про сына переспрашивать стал. И я подтвердил, что он самый лучший в школе.

Да я врал ему все, Андрюха, врал! Не было никакого письма. А сын его придурок и раздолбай: дома неделями не ночует, выпивает со старшими пацанами и уже давно на учете в детской комнате милиции стоит. Только Борисыч ни о чем этом не знает. А теперь... теперь... он вообще ничего не узнает.

Представляешь, мужики покупали арбуз и определенно думали, как он обрадуется. Они выбирали самый спелый и, конечно, не торговались. Потому что стыдно выгадывать деньги на человеке, который болеет.

Мужики хотели сделать ему приятное и не подозревали, что в это самое время майор умирает. Как же так - был человек, и нет его?

- Каждому свой путь, - отвечал Андрей, становясь необычайно серьезным. - Никто не знает, где и когда он даст дуба. Кто-то загибается молодым, а кто-то старым и в постели. Каждому своя смерть, и это не от нас зависит.

- А от кого?

Артиллерист резко вонзил указательный палец в потолок, и Егоров вздрогнул.

- Но там же никого нет!

- Есть, - уверенно сказал старший лейтенант. - Сначала, попав сюда, я как и ты думал. Но теперь, после полутора лет... Есть! Кто-то там обязательно есть! Не знаю, кто это и что, но взаправду есть. Поэтому люди так по-разному и умирают, потому и не знаешь срока своей смерти. Это хорошо, что не знаешь. А вдруг она рядом стоит?

Глаза артиллериста потемнели, и Егоров прямо-таки кожей ощутил медленный, леденящий танец небытия вокруг себя. В тот момент ему показалось, что костлявая рука и в самом деле где-то рядом и вот-вот схватит его за сердце.

Лейтенант порывисто обернулся, но в тусклом свете кроме двух рядов солдатских коек, выкрашенных в белый цвет, и деревянных тумбочек между ними ничего не увидел.

- Я в Афгане достаточно, - продолжил Андрей, - и понял, что если не веришь, то погибнешь. Непременно убьют. Чтобы выжить - надо верить. Обязательно! Все равно во что, но верить надо. Иначе - хана, - и артиллерист ударил себя ребром прозрачной ладони по горлу.

- Ты... ты... веришь?

Старший лейтенант распахнул блеклую госпитальную куртку и оттянул застиранный тельник. На его худой впалой груди висела маленькая иконка.

- Перед отъездом ночью жена повесила, сказав, что пока Божья Матерь со мной, я буду жить.

- И ты... веришь?

Виктор испытал внезапную брезгливость, что чуть ли не поп оказался рядом.

Потом, куря, они сидели на госпитальной лавочке. Большие черные тучи закрыли окружающие долину горы.