Геннадий Вальдберг - Праздник Страница 4

но, почему-то жалеть ее хочется. Краски попались холодные:

зеленая, синяя, белая, - а холодом в ком что разбудишь? Но здесь как-то так все сложилось, что тепло от картины исходит. Что зябко, и губы зеленые, а внутри что-то теплится. И когда в глаза ей посмотришь, будто и в тебе оттаевать начинает. Лешка и сам понять не мог, как такой эффект получился.

Ребятам картина понравилась. Васька сделал к ней раму и в клубе повесил. А Генка Жуков "Зимью" назвал.

- Что это за слово такое - "Зимь"? - не понял Лешка. - Имя, что ли?

Но Генка и объсянять не стал. "Зимь" - и все тут.

Однако, все это были, конечно, цветочки, работа и прочее, - а ягодки в конце месяца вызревали, когда денежный вопрос на повестку вставал. Потому что стройбат хоть и не дом отдыха, а житье-бытье и здесь недешево. В бане помылся - плати. Исподнее твое постирали - опять плати. И за амортизацию койки. И что кино тебе крутят. Не говоря уж, столовая, или там сапоги прохудились, или из телогрейки вся вата повылезла. Да и офицерский состав. Не задаром же они тобою командуют? Так что, если труд твой невысоко оценят, еще и должен останешься. Как Адам Ланг поет: "Перед родиной вечно в долгу!" Когда Лешка в траншее копался, хоть и руки в мозолях, и спину не всегда разогнешь, зато обо всей этой ерунде голова не болела. Был бригадир, он и думал. А тут, став человеком свободной профессии, сам, своим умом все раскидывай: и как к начальству подъехать, и как наряд сочинить, и какая липа в этом месяце больше ходу имеет. Казалось бы, чего проще оформить его художником? То есть платить за то, что он делает? Но не тут-то было. Бумажная казуистика по своим законам живет и с реальностью только в одной ей понятных пунктах пересекается. И во всех этих хитросплетениях художник человек как бы лишний. То есть быть-то он должен (как без него обойдешься?) - но на имя его табу наложено. Вот Лешка и сочинял: будто сторожем месяц работал, кирпичи с места на место таскал, машины с раствором приходовал, - а потом по начальству слонялся. Лебезил, пресмыкался, нормировщицу Клавку задабривал - и в итоге себя ж ненавидел.

Но сейчас до конца месяца еще далеко. Седьмое Ноября на носу. И потому можно работать не спеша, в удовольствие. Шлеп, шлеп по черному ромбу. А когда краска чуть схватится - еще и еще. Цифра начинает взбухать, пышной, рельефной делается. Будто и не нарисована вовсе, а из чего-то белого, нежного вылеплена. Поработает так еще часик, а потом в магазин за углом заглянет.

Вчера его разыскала продавщица из этого магазина. Ларисой зовут.

- Ты, - говорит, - здесь художник? А то мне украсить витрину надо. Что-нибудь праздничное написать. Я отблагодарю, не без этого.

Про эту Ларису Лешка давно уже слышал. Что в теле, мол, баба, и нос от солдат не воротит. Что всегда можно трешку занять, а если вдруг приглянешься - и за так бутылочку выставит. Другое, конечно, тоже рассказывали. Даже имена называли: сержантик один из четвертой роты, и на Пашку Дзиворонюка, что штабное начальство возит, пальцем показывали. Но Лешка не очень-то слушал. Тут у всех в этом пунктике мысли заклинило. Вот и решил посмотреть, так сказать, своим глазом примерить.

Лариса Лешке понравилась. Действительно, в теле. Бедра широкие, грудь размер пятый, не меньше. И роста высокого, может, даже Лешки повыше. Но главное - следит за собой: губы аккуратно накрашены, у ресниц карандашные клинышки, ногти на пальцах прямые, сливовые. Вот только другое отталкивало: у прилавка весь день солдатня сшивалась - и Лариса никого не отваживала. Сморозят какую-то глупость, а она рассмеется. Вот Лешка и не стал с ней знакомиться. Купил пачку "Шипки", и наше вам с кисточкой.

Но то, что вчера сама его разыскала!...

Стоит на лестничном марше, ступеньки на три пониже, и Лешка над ней возвышается. На плечи тулупчик накинула, из-под тулупа свитер выглядывает, а на свитере - янтарная брошь. Будто капля смолы упала и медленно так по груди стекает.

Лешка сказал, что он не придет, что солдатам в магазин ходить не положено. Попутают если - самоволку припишут...

А она все стоит, зрачки под самые веки загнала, и от этого в глазах много белого.

И тут Лешка, почему-то, Москву вспомнил. Как однажды, очень давно, мама его в Елисеевский привела, и он ест там пирожные: и "корзинку", и "картошку", и с розочкой... Поначалу мама только "корзинку" купила, а он: мол, еще, одной мало... И мама махнула рукой: дескать, ешь пока скажешь, что хватит. И он съел порций десять. Пока не стошнило.

- А может, все же подумаешь? - спросила Лариса и стала тулуп застегивать, сначала на одну пуговицу, потом на другую, пока брошь ни спряталась.

- Ладно! - кивнул Лешка.

Но, на самом деле, не думал. Сказано - нет! И только сегодня изменил решение. Раз ребята вздумали праздновать - не с пустыми ж руками являться.

- Во! Дело на миллион рублей есть! - не успел Лешка ныйти на улицу, налетел на него капитан Шапошников.

Подле Шапошникова стояли два бригадира, наряды на подпись подсовывали. Но Шапошников их будто не видел. Схватил за руку Фильку-студента:

- Ты куда, подлец, до земли-то копаешь?! Филька чистил площадку перед подъездом, но, видно, переусердствовал.

- Сами просили, - потупился Филька.

- Я ж тебе заровнять, говорил! А ты что же, в Америку роешь?

- Нет, не в Америку...

- А ну, давай, засыпай!

Филька залез на сугроб и принялся сбрасывать снег.

- Да полегче! Полегче! Тебе ж, дураку, и раскапывать. А ты! - это уже к Лешке. - Беги сейчас же на склад, бери три листа, и чтоб в две руки лозунг состряпал!

- Какой такой лозунг?

- Всех вас, дураков, учить надо, - уже шагал в сторону склада Шапошников. Бригадиры как тени за ним потянулись.

- Ты где, в Советском союзе живешь? Или с Луны свалился? Праздник завтра. Годовщина Октябрьской революции!

- Да я этими лозунгами весь дом расписал...

- Не то ты писал. "Сдадим объект в срок!"?... Какой, к черту, срок?! Пятьдесят девятая годовщина!...

Но склад оказался закрыт. Под дверями стояла толпа, переругивались. Как выяснилось, кладовщика смыло все тем же авралом: то ли тропинки к подъездам чистит, то ли тачки с хламом гоняет.

- Идиоты! Как с вами хоть что-то построить можно?!

Послали за кладовщиком. Пока суд да дело, бригадиры опять за наряды. Один или два Шапошников подписал, а потом ему снова вожжа попала:

- Видел я твои печки! - заорал он на Озолиньша, длинного, тощего латыша с угловатыми скулами. - Дверцы раствором примазали. Теперь их только ломом откроешь!

- Чтоб не украли, товарищ капитан, - объяснил Озолиньш. - Дверцы-то эти с петель в два счета снимаются.

Пришел кладовщик, и тут вовсе черт-те что началось.

- Мастерки, падла, гони! Сколько я за ними бегать обязан?!

- Скобы мне! Скобы!

- Белил густотертых!...

Шапошников, а вместе с ним Лешка, насилу пробились.

- Три листа кровельного железа Макину выдай! По кладовщик даже с места не тронулся:

- Накладной я что-то не вижу.

- Потом выпишу!

- Потом-то потом, а у меня недостача...

- Налево меньше отпускать надо!

Железо на морозе красивое. Будто кто расписал серебристым орнаментом. Только трогать его не стоит. Пальцы в момент прикипают. Лешка взгромоздил листы на ушанку, прихватил руквами.

- В мою контору иди. Чтоб оттаяло.

И Лешка пошел. Не спеша, как на праздник. В такие минуты даже нервотрепка с нарядами забывается. На морозе лозунги писать нельзя. Краска потом осыпается. И как ни относился бы к Лешке Шапошников, а теплое место всегда найдет.

В конторе сидела Клавка. Завернувшись в тулуп, крутила ручку дребезжащего "Феликса". "Феликс" был старый, облезлый, то и дело заклинивал, и Клавка в сердцах чертыхалась.

- Холоду напустил! - скосила она на Лешку липкие, как у дохлой рыбы, глаза.

Но Лешка смолчал. Громыхнул листами об пол: ребята там, на морозе, по двенадцать часов вкалывают, а ее, видите ли, сквознячком потревожило!

- Шляешься тут! - выдержала паузу Клавка и опять крутанула "Феликс".

У Клавки не только глаза, у нее все такое. Скажет словцо - будто в душу плюнет. Мол, все нормальные парни в институтах учатся, а здесь одно отребье собралось. И мало вас, поганцев, гоняют! Коль в голове шаром покати - хоть руками стране долг отдайте!

- За что долг-то? - спросил как-то Лешка.

Но Клавка не объясняет. Сразу глоткой берет:

- Да все вы - жулье! Вор вора погоняет! Вам и портянки, и валенки - все дают. А посмотрите, в чем ходите?! На робе места живого нету. Подметки бечевкой подвязываете. Потому что новое получить не успели - уже на водку сменяли!

Лешка тогда желторотиком был, и попробовал ей втолковать:

что зря она так, что воруют не все. А водку что пьют - так

чего и осталось?... Но Озолинып его в сторонку отвел: мол, говори-говори, да знай, брат, кому. Эта бабенка и стукнуть куда следует может. А еще рассказал, что был у нее тут один. Двойню ей настругал, а потом дембельнулся. С тех пор Клавка солдат за людей не считает. Но жалости в Летке не пробудилось. Даже еще гаже стало. Ведь нашелся такой, что в постель с ней улегся.