Глеб Успенский - Пришло на память Страница 4

IV. ВАРВАРА

…Вспомнил я, наконец, и Варвару. Нельзя было не вспомнить о ней, говоря о рабочих; это была положительно идеальная работница и решительно ничто во всех иных отношениях.

Едем мы как-то раз с Демьяном Ильичом по большой дороге (ездили за харчами) и видим, что впереди нас во всю ширину дороги двигается целая шеренга прохожего народу с узлами и сапогами за спиной; были тут и мужики и бабы. Между ними особенно была приметна высокая, могучая, хотя и сгорбленная фигура старика; длинная коса, лезвие которой было обвернуто соломой (берег!), лежала на его плече.

— Да ведь это никак Иов? — проговорил Демьян Ильич и тронул лошадь рысцой.

Толпа прохожих расступилась, заслыша стук копыт, и старик с косой очутился как раз рядом с нашей повозкой.

— Куда путь держишь? — весело окрикнул его Демьян Ильич и прибавил: — али Демьяна не узнал?

Очевидно уже слабевший глазами старик, ласково улыбаясь беззубым ртом, вдруг радостно проговорил:

— К тебе, к тебе, Демьян!

— Тебе у меня всегда место будет, — не без важности произнес Демьян Ильич. — Правду тебе ежели сказать, артель у меня — вполне, ну для тебя, как я тебя знаю, всегда будет место.

— Уж и Варьку возьми, дочку…

Тут мы увидели и Варвару. Это была довольно высокая девушка с самой обыкновенной, ординарной белокурой физиономией и, кажется, немного косая. Белокурые волосы, белокурые глаза, белокурая косичка с мышиный хвост величиной — все говорило о том, что на красоту ее никто не позарится. Да и одежда у ней была неказистая: платочек в гривенник на голове и старый шерстяной платок на плечах, узлом завязанный на спине, худенькое и вылинявшее ситцевое платье, все это говорило прямо о бедности, но радушное выражение этого обыкновеннейшего, кой-как вылепленного лица, приветливое и притом "так просто" приветливое, как просто выражалось оно у старика отца, и та же отцовская сильная порода, которая сама собой чувствовалась в его дочери, как-то невольно обязывали быть внимательным к ним обоим — и к отцу и к дочери.

— Ну что ж! — сказал Демьян Ильич, подумав немного: — идите! найдется место. Не забыл дорогу-то?

— Вот, забыть! К хорошим людям дорогу не забывают… Помню.

— А помнишь, так и ступайте с богом. Найдется!

— Возьми узелки-то, — сказал старик. — Домой, чай, едешь?

— Домой — клади!

Старик и его дочь сняли свои ноши — старый полушубок отца и черную ваточную куцавейку дочери, — которые они несли на спинах, обвязав кушаками, и положили в телегу. Сказав еще раз: "Ступайте, ступайте с богом — найдется!", Демьян Ильич погнал лошадь пошибче. Старик и его дочь остались позади.

— Первейший работник! — оказал мне Демьян Ильич: — он у меня четыре лета работал — куда молодым, даром что старик!..

— Он и ходит-то плохо!

— Раз-зойдется, не узнаешь! Это хорошо, что Иов подоспел. Хорошо! Теперь у меня артель будет за первый сорт.

Но Иов не оправдал надежд Демьяна Ильича, не "увенчал здания" артели; поработав суток двое и поработав так, что, глядя на старика, брала жалость — так упал он силами за последний год, — он не выдержал и чистосердечно порешил, что работе его настал конец: "отказались руки", "отказались ноги". Это было видно всем и каждому. Денька два он поотдохнул, ничего не работая, сидя на крыльце под солнцем с открытой головой. Тем временем Варвара перестирала ему рубахи и онучи, и когда все было готово, он ушел домой с той же самой косой на плече, как и пришел. Демьян Ильич дал ему три целковых, которые и осталась отрабатывать Варвара. Оставляя Варвару, старик не уговорился насчет ее с Демьяном Ильичом, а сказал только: "Н-ну что… не обидишь!" А Варвара даже и не заикнулась о цене!. Она проводила отца до большой дороги и поздно вечером вернулась домой.

На другой день она уж работала. И с первого же дня присутствия Варвары в артели все чувствовали, что именно она-то и "увенчала здание", внеся какую-то новую, неуловимую, но несомненно поэтическую черту в работу и труд, труд из-за харчей, из-за податей…

Чтобы лучше понять, что именно хотим мы сказать выражением "поэтический", — посмотрите на следующую сцену: на дворе льет дождь; гудит в крыши, слезит стекла в окнах, булькает под окнами и пузырями скачет по лужам; в рабочей избе скука и тягота безделья; вот и Варвара, ничего не делая, сидит у окна и глядит в тусклое мокрое стекло, — посмотрите на ее лицо, на этот косой глаз; в лице этом нет ни малейшего выражения, оно глупо, просто глупо… "Дура какая-то — больше ничего, орясина!" Иной просто скажет: "корова" или что-нибудь еще хуже; но Варвару надобно смотреть и изучать не в такой обстановке. Любая великосветская красавица-львица бывает и дурна, и желта, и зла, и неприятна, и глупа, когда она переживает пустые, мертвые минуты жизни; но она совсем иная, когда попадает в живую струю поглощающих ее интересов. То же самое происходило и с Варварой, когда она попадала в свою живую струю, а такая струя для нее, некрасивой, топорно сколоченной двадцатилетней девушки, была работа! Да, читатель, работа возбуждала Варвару так же, как бал возбуждает великосветскую красавицу… Только в работе она знала — что она, "зачем она на свете и чего она стоит"…

В артели было немало женщин-работниц, но все это было не то, что Варвара. Были бабы — и красавицы и веселые певуньи, но это были поденщицы: они торговались, считали суслоны, считали копны точно так же, как и мужики-работники. Не то было Варвара: она всю жизнь не знала, что такое деньги; двое они жили с отцом почти с ее детства; как только она начала понимать себя, она всегда жила "с куса", то есть работала за хлеб в чужих людях, а отец, уходивший летом на косьбу, кое-как сколачивал ей нищенскую одежду. Она выросла в работе, в интересах работы, как иная вырастает в интересах великосветских интриг. Конечно, ее спасало отцовское здоровье, спасало физически, несмотря на страшные труды; но еще более, чем порода, Варвару спасало опять-таки то поэтическое настроение, которое возбуждалось в ней трудом, работой, если она была мало-мальски благоприятна, то есть если в этой работе можно было "разойтись".

Демьян Ильич, как человек, в высшей степени много понимающий в "работе", сразу, с одного взгляда определил Варвару и пришел в восхищение. В восхищение-то он пришел, а молчит; но видно, что вся внутренность в нем трепещет от удовольствия — нет, не от удовольствия, а именно от восхищения. Его пленило (пожалуйста, понимайте это слово в самом подлинном и буквальном смысле) прежде всего то, что Варвара "не знает себе цены", цены денежной. При взгляде на каждого из своих рабочих он непременно представлял какую-нибудь цифру — два рубля, двадцать рублей. При взгляде на Варвару никакой такой цифры ему не представлялось: при виде Варвары он ощущал только присутствие как бы бесплотного существа, веселого духа, но духа, который "воротит" за семерых, и воротит едва ли не потому только, что это доставляет ему личное удовольствие. Варвара работала так же непринужденно, как работает для человека солнце, которое сушит и растит, а денег не просит, и не скучает, и не сердится… Ведь вон "и те" бабы тоже работают, вон и суслоны вяжут, и сено гребут, и молотят, но опять-таки "не то"! В каждой видна нужда; каждая добивает день, день трудный, думает об оставленном ребенке, жалуется на деверя; некоторые и злы, и беременными ленивы, в них видна усталь; издали чуешь, что у иной болит поясница, стонут ноженьки. А поглядите-ка на Варвару? — железная, неутомимая и веселая, то есть не то чтобы хохочущая, играющая среди "прелестнейших долин", а просто вся и всегда светлая и радушная…

Вон баба-работница ворошит сено, поглядите на нее и увидите, что не легко ей, бедной, трудно. А поглядите на Варвару: грабли, обернутые рукоятью вниз, а зубцами вверх — играют в ее руках. Легко ходит она по скошенному сену, легко касается острым концом рукоятки по верхушкам сенных полос, и сено летает у ее ног справа налево и слева направо; летает не комьями, не волочится по земле, а порхает тонкими встречными струями. И все это без малейших усилий, без малейших признаков утомления и тем менее — малейшего намека на присутствие силы. Вон и другая баба тоже "ворошит", но ведь она ворошит, как косолапый медведь, тогда как Варвара работает, как работает врожденное дарование, не представляя себе даже мысли о том, что "это" — работа, труд…

Или вон посмотрите — несет баба-работница ведро воды из-под горы, с речки; коромысло у нее скрипит, ей тяжело идти, тяжесть выпирает ей бок… Чувствуешь, что когда она доберется до бочки, в которую выльет это ведро, то тяжело вздохнет и еле выговорит: "ух, батюшки!" Не то Варвара: коромысло ее не гнетет. Это вы видите и чувствуете неотразимо; оно не режет ей плеча, а лежит просто так, как будто это принадлежность костюма, будто украшение для Варвары, без которого Варвара была бы некрасива… Она идет стройно, легко; стройно и легко одна рука ее лежит на коромысле, а другая упирается в край ведра, удерживая его в равновесии с другим ведром. Вода в ведрах не плещется, лежит смирно, слушается Варвары, точно знает, кто несет. Не так, как баба-работница, Варвара и выльет воду в кадку, не так она и коромысло с ведрами спустит с плеч — все не так, как у работницы. А главное — не устает! Не спешит и не торопится, а легка во всем и всегда опять-таки несокрушимо радушна.