Николай Лесков - Случай у Спаса в Наливках Страница 4

Каким чудом мог быть устроен столь дивный и для всех неожиданный поворот дела, совершившийся, так сказать, на самом острии ножа?

Конечно, это устроено находчивостью смелого и проницательного ума самого отца Кирилла, который умел соображать веяния и оставил нам любопытный образец своей замечательной стилистики.

Глава десятая

В то время как дикастерские судьи в Москве после долгого думания вдруг сразу приступили к рассмотрению доношения приказного Перфилия, отец Кирилл сразу сметил, что в Москве ему не доброхотят, и написал на государево имя убедительную челобитную, направив ее в «Феофановы руце», ибо «той бе древлей Москвы не великий обожатель».

В челобитной Кирилл изобразил тако: «Всепресветлейший, державнейший, великий государь! Доносил на меня, нижайшего богомольца вашего, канцелярист Перфилий Протопопов, затеяв ложно и поклепав напрасно, а о чем, – то значит в его доношении, яко бы по ссылке его Всемилостивого Спаса, что в Наливках, диакон Петр, с согласия его, Перфилия, и за ссорою со мною посягательством своим, забыв страх Божий и диаконского своего чина чистое обещание, учиня клятвы своея преступление, во свидетельстве своем сказал явную неправду, и с доносительским доношением нимало не согласно, но явная рознь и убавочные затейные речи, будто в июле месяце, а в котором числе, того не показав, будто во время вечернего пения, напивься я, нижайший, пьян и в алтаре, в священном одеянии, на него, диакона, садяся чехардою, и того я не чинил». Все это, по словам Кирилла, «поклеп», и «рознь», и «убавочные затейные речи» заключаются в том, что Перфилий доносил, будто Кирилл «на дьяконе вокруг престола ездил», а дьякон показал, что он, Кирилл, на него только садился «и в том стала рознь». Равно и о происшествии с полою сторожа Михаилы сделано «душевредное лжесвидетеля доносительство», ибо если бы, де, то правда была, то надо бы и в тех же годех и числах доносить и прямо дикастерии, а не доносителю Перфилию, потому что он, Перфилий, в своем затейном доношении написал «постороннее». Извиваясь во все стороны, отец Кирилл метнул подозрением и в самих свидетелей, что те там-то и там-то у знакомых людей будто иначе говорили, а на суде еще иначе показали, и особенно налгали о происшествии с полою. «Говорил же сторож в доме тяглеца овчинной слободы Муравцева, что поп, де, (т. е. Кирилл) просил у меня (сторожа) из укропу воды, и та, де, ему показалась мутна и тое воду плеснул», а ничего по-детски в полу его не сделал. А вывод у Кирилла такой, что «и потому оных диакона и сторожа всякая неправда и означилась».

Притом же Кирилл за это время устроил, что у него и против дьякона с сторожем завелась «приказная ссора»; а те свидетели, на которых он, Кирилл, ссылался, «не сысканы». Да кроме того провинился перед ним Крутицкий архиерей Леонид в том, что когда Кирилл дважды подавал его преосвященству «спорную челобитную – принимал у него ту челобитную, но, прочтя, отдавал по-прежнему».

Все это злоухищренное кляузничество и крючкотворство, по которому тоскливо воздыхают пустомысленные невегласы нашей попятной дружины, было в духе того времени и характеризовало наше отвратительное судопроизводство до лучших дней Александра II. А заключалась вся такая каверза просительным воззванием к монарху, под титулом которого наглец писал всякую ложь и требовал к ней внимания «за государево имя». «Вели, государь, сие мое челобитье в синоде принять и не вели, государь, в монастыре в монашеский чин меня безвинно постригать: а вели, государь, милостивый указ учинить и возвратить меня по указу по-прежнему в Москву».

Глава одиннадцатая

Кажется, можно быть уверенным, что человек самый неопытный в делах и легковерный не мог бы посмотреть на эту челобитную иначе, как на пустой изворот человека, несомненно виновного и притом отвратительного кляузника, который со всеми для него неудобными свидетелями затевает повсюду «приказные ссоры», а шлется в свое оправдание на таких людей, которых сам выставил, наверно вперед зная, что их отыскать нельзя. Да и для чего их разыскивать? Главные проступки Кирилла совершены в алтаре, где он «садился на дьякона» и нехорошо поступил с полою сторожева кафтана; но ведь там, в алтаре, никаких свидетелей этих происшествий не было, следовательно, чего их и искать?

Преосвященный же Леонид, вероятно, сарский и подонский, прибывший в Москву «на обещание» († там же, 1743 г.), конечно, не должен бы возвращать подсудимому его «спорных челобитен», дабы не отнимать у него всех средств к оправданию, но тогда у наших архиереев такое самочинство было в ходу, да иными невегласами и о сю пору иногда похваляется, как нечто отеческое. Если архиерею казалось, что «просьба нехороша», т. е. неосновательна, то он, прочитав ее, тут же «возвращал просителю» и изрекал: «пошел вон». Это заменяло собою «отказную резолюцию» и в видах сокращения тогдашней отчаянной «волокиты» было бы, пожалуй, не совсем дурно, если бы только русские архиереи не были обыкновенные люди, которым по воле Творца свойственны все человеческие слабости и ошибки. Но как бы то ни было, а и этот самый факт, что архиерей Леонид возвращал попу Кирилле его жалобы, несомненно дает право думать, что жалобы эти были кляузные и вздорные, – в роде той, которую он послал в петербургский синод. Преосвященный Леонид, возведенный в сан епископский из архимандритов московского Петровского монастыря, конечно, знал более или менее все выдающееся в московском духовенстве, и отец Кирилл, вероятно, был ему хорошо известен, так как подобных ему иереев, вероятно, было не очень много, и во всяком случае Кирилл между ними мог занимать весьма видное место. А потому, казалось бы, что надо дать больше веры свидетельствовавшему по евангельской клятве дьякону и ничем не опороченному сторожу, а с ними и Перфилью, и епископу с дикастерией, где о Кирилле тоже, чай, что-нибудь ведали, чем верить самому Кирилле, но петербургский синод взглянул не так. Тут сидели тогда три иерарха: знаменитый Феофан Прокопович, будущий невинный страстотерпец Феофилакт Лопатинский, да Игнатий Смола, митрополит коломенский. Они, в заседании 4 июля, и решили – «невольное пострижение Кирилла приостановить, а дело пересмотреть». О чем в Москву и послали указ, подписанный тако: «Феофан, архиепископ новгородский; Феофилакт, архиепископ тверской, и Игнатий, митрополит коломенский».

Не считая последнего, два вышеподписавшиеся были своего времени светила. Феофан Прокопович как «око и рука царская», а Феофилакт Лопатинский как человек прямого и честнейшего характера, который и довел его если не до мученичества, то, по крайней мере, до страстотерпчества. Не посчастливилось, впрочем, и Смоле, который, при коловращениях 1730 года, в декабре был сослан в Свияжский, а потом в Николо-Корельский монастырь, где и протомился еще целые одиннадцать лет († 25 дек. 1741).

Глава двенадцатая

Как черта нравов великодушной Москвы, давно протестующей против возмущающего ее петербургского мелкодушия, чрезвычайно любопытно, – как там, в этом сердце русской «самобытной непосредственности», отнеслись к вмешательству трех «хохлов»? Конечно, если не люди должностные, от которых трудно ждать больших доблестей независимого духа, то народная среда, совершенно свободная располагать собою в приходском деле, тут покажет свою стойкость и верность добрым обычаям. Приход станет за то, чтобы ему не навязывали такого бестыжего пастыря.

Посмотрим!

Едва слуга Пафнутиева монастыря Владимир по распоряжению «хохлов» привез Кириллу из Боровска обратно в Москву, здесь все для подсудимого против прежнего отменилось и расцвело. Прежде все, не исключая преосвященного Леонида, боялись, что Кирилл уйдет из рук, и томили его под караулом; теперь, когда он в самом деле начал уходить, его прямо с монастырской телеги отдают «на расписку» в том только, чтобы ему «с Москвы не съехать», пока он подпишется к выпискам, какие будут сделаны на поданной им его императорскому величеству челобитной. Весь ответ за его целость возложен на «порутчиков», и поручиков явилось довольно, и все из иереев. Пришли за него поручиками попы от Дионисия Ареопагита, от Дмитрия-мученика и от апостола Андроника, да еще к ним пристал и «синодального дома поддьяк», и все они с милою радостью «попа Кириллу на расписку взяли».

Но попы и московские дьяки издавна славились своею искательностью, а есть еще народ, община, т. е. прихожане церкви Всемилостивого Спаса в Наливках. Тут свой толк и свой независимый разум. Они и сказались, только престранно: прихожане Спаса в Наливках в числе 42 «персон» подали от себя на высочайшее имя прошение, в котором молили: «повели, всемилостивый государь, нашему приходскому попу Кирилле Федорову при оной нашей церкви служить по-прежнему, понеже он нам, приходским людям и вкладчикам, всем удобен».

Какая по этому последовала резолюция, из дела не видно, а «приходские люди» стояли на своем и 2-го декабря подали вторую такую же просьбу в синодальный казенный приказ, и там опять писали, что поп Кирилл им хорош и они просят «дать ему к их церкви для служения эпитрахильную память».