приходится ездить то в один город, то в другой, и там с разными людьми встречаться,– начал он негромко, так словно опасался быть услышанным кем-то ещё,– Многое до моих ушей доходит, и всё больше того, о чём лучше и не знать. Люди, они такое могут рассказать, что и не уснёшь потом спокойно. Так вот. В двух днях пути отсюда есть посёлок. Место совсем не для жизни, глухое: всего дом или два с хозяевами, остальное- амбары и сараи, да и те уже без дела стоят. Однако же, господа знатные и не очень туда часто заезжают. И останавливаются они там не потому, что им в дороге ночлег нужен, а за тем, чтобы в особый дом попасть, который ветхостью и объездными дорогами от прочего мира сокрыт. Всякое там происходит вдали от порицания и сплетен. Не стану я вам рассказывать, дурное одно, а подчас- и совсем стыд. Но, кроме прочего, забава в том доме есть для тех, кому уже ничто ни душу, ни нервы не трогает. В загоне, что железной решёткой огорожен, медведицу держат, и день изо дня на денежный спор собаками и цепными волками травят. Её туда ещё медвежонком привезли, и, говорят, без жалости над нею измывались. О том я от завсегдатая тех мест узнал, когда с ним пьяным за одним столом в гостином доме оказался. Он мне многое тогда рассказал. И о содержателе медведицы тоже. Господин этот- её хозяин-, в вашем городе жил. Известный был человек. А медведицу он у местного мельника взял. После осенней охоты, когда мать её подстрелили, она жива осталась. Так её мельник и нашёл и у себя жить определил. Но где ему было столько денег взять, чтобы кроме своих семейных ртов ещё и зверя кормить? Тогда-то ему известный господин и предложил за животным присмотр, мол, давно мечтал дикого зверя, как домашнего в своём дворе держать. Мельник ему медведицу так отдал, ничего за неё не попросил; одно только обещание взял, что тот её голодной не оставит и будет содержать в заботе. И жил он спокойно: уверен был, что всё есть так, как обещано. Позже гостил мельник у деверя в другом городе и с ним, опять же совершенно спьяну, в тот сокрытый дом попал. Увидел он, на что медведицу отдал и стал просить господина её вернуть. Но тот ему отказал окончательно и твёрдо и пригрозил: если пойдут о нём разговоры, не сможет мельник жить ни в этом городе, ни в любом другом. Против знатного чина с дурной молвой и обвинением только ещё более знатный может пойти, но и он не станет, если имеет ум. А уж простому человеку такая смелость равно как яду выпить. Не стал мельник о господине и сокрытом доме в городе говорить. И всё же душа его за медведицей с каждым днём всё сильнее болела. Он мучился, терпел и, как было велено, молчал. Но, тревога она ведь хуже больного зуба: так просто из себя не вырвешь. Стал мельник душевные муки вином заливать. Как выходной день придёт, он выпьет, и всё ему не таким плохим кажется. Вот только от меры до избытка один шаг. Так мельник и стал себе беду наживать. Возьмёт лишнего в кабаке, злом разъярится и к дому господина идёт- справедливости искать. Много раз он к нему ходил, но ничего не смог добиться, лишь ещё больше ненависть в себе вырастил. И до того мельник этого господина возненавидел, что, когда тот ему самолично у ворот дома на глаза попался, он с ним и говорить не стал; всю горечь и обиду в кулак вложил и с одного удара на тот свет отправил,– незнакомец замолчал, выпрямил спину и, посмотрев на палача как бы искоса, добавил,– Выходит, что не злой случай известного господина настиг, а вина за ним имелась.
Не думая над сказанным ни минуты, Идо с усмешкой ответил:
– Разве же это вина, чтобы человеку умирать? Медведь- он только зверь, ни души в нём, ни разума. Нет, не повинен был тот господин. И история ваша, не примите в обиду, на досужий вымысел сильно похожа. Верно, кто-то доброго человека оклеветать после смерти решил. Для того вам эту нелепицу и рассказал.
Незнакомец молчал. Он вдумчиво смотрел в пол и иногда приподнимал брови, словно выражая недоверие, или удивляясь тому, над чем размышлял.
Палач пользовался этими минутами и украдкой разглядывал своего спасителя. Делал он это не из любопытства и совсем не потому, что хотел узнать незнакомца. Разум его, воспалённый брожением змеиного яда, преломлял привычные образы комнаты, изображая предметы в ней оживлёнными и непонятно отчего озлобленными. Идо боялся замечать это; не хотел видеть их нарочито растянутые медлительные движения и слышать странный необъяснимого свойства звук, гулкий и как бы выпуклый, который вкрадчиво подбирался в его слух со всех сторон. Потому он смотрел на то единственно живое, что было перед глазами и не отводил взгляда, лишь бы не увидеть открыто, как кружки на полке раскачиваются в его сторону, а рубаха сползает с угла двери, и всё вокруг него движется и говорит.
Палачу было совсем уж дурно. Так дурно, как раньше никогда не бывало. Тело его крутило судорогами, в животе и груди всё горело, в голове шумела бессмыслица, и ногу, что укусила змея, распирало от жидкости. Родной дом казался Идо чужим и неуютным, как будто он гнал своего хозяина прочь и, негодуя от того, что Иван не уходит, пугал его страшными образами. Палач больше не мог их видеть. Он закрыл глаза и, не успев о чём- либо помыслить, уснул.
А дождь всё не унимался. Шурша по крыше, его вода сбегалась в сточную трубу и уже оттуда с мокрым чавканьем выливалась на раскисшую землю. Этот звук, живой и подвижный, вытянул Идо из глубины сна. Близкий к пробуждению, но ещё окутанный дрёмой Иван отчего-то решил, что это хлюпанье принадлежит торопливым шагам некоего человека, в спешке кружащего вокруг дома и не способного отыскать в нём дверь. Палач даже хотел позвать его, но тут в нём мелькнула мысль, что тот пришёл со злом и он, удержав себя от крика, вдруг проснулся.
Незнакомец стоял у распахнутых оконных ставень и смотрел на стекающие по стеклу капли дождя. Одежда, которую он развесил просушить, снова была на нём, но ноги всё ещё оставались босыми, а сапоги с них, уже очищенные от грязи и перевёрнутые вниз голенищами, висели на полке над печью.
– В такой дождь и
