Мама - Наталья Евгеньевна Назарова Страница 4

Но даже это не добавляет уважения к тебе, лишь жалость и грусть…

Но, если это не так и ты не маленькая глупая девочка, и полностью осознаешь цену своих поступков, ты – чудовище.

Без принципов, без ценностей, без души… На мой взгляд уж лучше маленькая девочка – она хотя бы может со временем повзрослеть…”

Надо ли говорить, что да, все эти ситуации – ремонт, поездка на Волгу, их возвращение домой – действительно были, но написать о них так? Я хотела ответить ему письмом, но у меня физически не было времени написать его. Сил тоже не хватало.

Он меня сломал, подломил.

Маленькое ничтожество человека, который ударил в слабое место в самый больной момент.

Мне не сразу стало понятно, что он просто готовил почву для своих дальнейших решений, и меня, и умирающую маму не воспринимал, как людей, достойных тишины и спокойствия в такое непростое время.

Так много дерьма было вокруг умирающей Мамы… так много… и все благодаря какому-то мудаку, которого Женя впустила в дом. Потом, через год или два, я смогла увидеть, что в этом письме было на самом деле – вопли человека с чувством собственной неполноценности, который нашел удобную цель, чтобы самоутвердиться, но тогда я не могла этого видеть, тогда мне просто было больно.

Жизнь превратилась в ад.

Женя со мной не разговаривала, не обсуждала ни то, что она за меня не заступилась, ни Колин поступок, ни свои чувства, неохотно обсуждала маму… Хуже всего то, что неохотно обсуждала маму. Что ей нужно, что сделать, что ждёт мама, что ждёт Женя?.. В чем-то Коля был прав – я правда была очень эгоистичной и мало делала по дому. Но какое это имело значение когда умирала мама?

Мне не с кем было поговорить, не с кем поделиться, не с кем поплакать…

И при этом я очень хотела помочь чем-то маме. Не просто принести еды, а как-то развлечь или отвлечь, но чтобы она не подумала, что это из-за того, что она умирает. Я не знала, как…

Все это было такой ошибкой! Если бы мы знали, что у нас не так много времени, как мы думали…

Мама перестала привставать на кровати, стала только лежать. Она разговаривала с бабушкой по телефону. Бабушка, похоже, не знала, что происходит, не знала, что мама умирает. Надо было ей сказать, наверное, но мама имела право решать, кто сколько знает, и я просто была рада, что я могу быть рядом с ней, что я знаю, что я живу с ней в одной квартире. Мама, мама… Я уже неживая была тогда, когда это происходило, но насколько же я была живее и настоящей, чем я есть сейчас.

Я старалась сидеть с мамой и делать вид, что смотрю телевизор. В какой-то момент, когда я в свою очередь гуляла вокруг морозовской больницы, я чуть больше поняла, что мама умирает, я так и не понимала этого до конца, только сейчас, может быть, понимаю…

Я старалась представить, что мама выздоровела, и я с ней гуляю вокруг больницы – апрель, тает снег, мама в инвалидном кресле, я везу её и мы весело разговариваем. Нельзя сказать, что хорошая картинка, но намного лучше того, что нас ожидало…

Я решила рассказать Маме двух тайнах, которые у меня от нее были – четыре года назад я принесла домой котенка и соврала, что нашла его на улице, иначе бы мама не дала мне его оставить. Мама нашу кошку очень полюбила, и, в принципе, можно было давно ей сказать, но руки не доходили, и я чуть-чуть боялась, что она будет сердиться.

А еще однажды я отпросилась на вечеринку и не вернулась на ночь. И на следующую ночь тоже не вернулась. Я звонила маме и говорила, что я на даче, но она знала свою дочь, когда я пришла домой в конце концов, она просто спросила меня, где я была. А у меня не хватило сил сказать правду. Я не знаю, почему. Я случайно уехала в Питер. На спор зашла в вагон, а, когда поезд тронулся, было поздно что-то делать. Но маме я, почему-то, тогда не сказала. Хотя, мне кажется, она бы не сердилась.

И я пришла к ней. Села рядом с ее кроватью. Она спала. Или была слишком слаба, чтобы отвечать, и сделала вид, что спит. Или у меня не хватало смелости, чтобы все же рассказать ей. Или мне казалось, что мое облегчение от груза тайн не стоило маминого спокойствия… наверное, все вместе, понемножку. Я рассказала маме, как все было на самом деле, разговаривала со спящей… или не отвечающей мамой… Неумело ей объяснила, почему не пришла раньше. Было неудобно, что как будто я… думала, что она умрет, и поэтому это рассказываю. И, хоть это и было правдой, не хотелось, чтобы это было правдой. Не хотелось, чтобы мы обе в этом признавались. Если вы хоть чуть-чуть понимаете, о чем я… Я рассказала ей, молчащей, и ушла. Все-таки, ее спокойствие, и замалчивание всего этого было важнее, чем мои перед ней тайны.

Потом она перестала есть. Только пила.

Близился новый год, но было все равно. Я купила маме и Жене в подарок музыкальную шкатулочку. Я хотела маме настоящий необычный подарок на Новый год. Ездила за ним часа два, лучше бы с мамой сидела…

Я отказалась ходить на пары.

Пришел врач. Он осмотрел маму, вывел нас в коридор и сказал, что, если мама не будет пить, она не доживет до нового года. Я была потрясена. Они же говорили три-четыре месяца! Это итак чудовищно, нельзя сокращать срок и так внезапно! Он дал нам сильное обезболивающее, трамал. Сказал, что маме очень больно. Это итак было понятно. Сказал, чтобы мы смешали обезболивающее с водой. Сказал, чтобы мы давали маме больше пить, что люди умирают от интоксикации и обезвоживания, а не от боли. И ушел.

Хочется так много писать о маме… Я так хорошо помню то немногое, что помню… Та я, когда мама еще была жива… Совсем другая я, настоящая, не та, что сейчас. Я написала стих о том, что верю в чудо. Что отдала бы что угодно, свою жизнь бы отдала, лишь бы этого не происходило. И я понимала, что вместе с мамой умираю и я, потому что та я, которая принимает все это – это уже не я, абсолютно не я, потому что я не принимаю. Потому, что я живая, я есть. Та, что привыкает и может привыкнуть,