Домочадец - Сергей Юрьевич Миронов Страница 4

О близком присутствии наблюдателя она, увлечённая пляжными радостями, не догадывалась. Между тем я следил за ней не первый день. Впервые я увидел её в душном кафе на оживлённом променаде. Она болтала со своими подругами о юных привлекательных разгильдяях, торговавших на городском рынке турецким ширпотребом. Неприятно хихикая, она поцеживала кофе, чередуя короткие глотки с длинными сигаретными затяжками. Я смотрел на неё, прикрываясь местной тоскливой газетой, в которой по поручению Вальтера искал познавательные статьи о жизни курорта.

Спустя пару дней я вдруг обнаружил эту хрупкую девочку с короткой мальчишеской стрижкой в окне дома напротив за весьма прозаическим занятием. Она вешала постиранное бельё на провисшие за подоконником верёвки и что-то напевала. Тут же меня ошарашило простейшее открытие: мы, оказывается, соседи! Но разве могла она, причисленная моим неуёмным воображением к рангу первых городских красавиц, жить в сыром деревянном доме через дорогу от «неприступной крепости» Вальтера? Разве могли крикливые пьющие соседи омрачать её чистое возвышенное бытие? Я смотрел в её спальню из окон другого, тепличного мира, в котором материальное благополучие домовладельца сквозило в любой мельчайшей детали богатого интерьера, и пытался расстаться с навязчивой мыслью о том, что грузный кирпичный забор, воздвигнутый строителями Вальтера вокруг дома (от довоенной ограды остались лишь два пролёта и калитка), заставит её отнестись ко мне с неминуемым предубеждением.

Наши дома разделяли тридцать метров. В универсальной мансарде я устроил наблюдательный пункт. Из открытого настежь окна я свободно прочитывал асимметричные примитивные цветы на её пропылённой шторе. Вечером до меня доносился отчётливый звон посуды и столовых приборов из кухни. Я слышал грубый голос отца, запрещавшего ей пить на ночь кофе с молоком. Позже, когда за шторами прекращались всякие перемещения и в окнах гас свет, я ожидал включения мутного бра в её комнате, что непременно случалось после её возвращения из ванной. За незадёрнутыми занавесками она бесшумно передвигалась по комнате, готовя на ночь кровать. Два разросшихся запущенных кактуса, стоявших на подоконнике, как наклейки, прилипали к её подвижной пластичной фигуре. К окну она подходила редко. (Немногие страдают привычкой смотреть перед сном в небо).

Так моё проживание в доме Шмитца наполнилось новым смыслом. Я не утратил интереса к живописи. Наоборот, я стал работать с удвоенной энергией, но теперь тонкие шлейфы моих многослойных эмульсий ложились на ватман, влекомые исключительно вдохновением из дома напротив. Там, за бутафорской прогнившей стеной, которая непременно должна была развалиться при первом же осеннем урагане, оно жило в тесноте и убожестве, жило и скандалило с родителями, опустошавшими за вечер бутылку дешёвого портвейна.

Из детской Вальтера, куда я заходить не любил, мне пришлось взять бинокль его отца, чудом уцелевший в подвале коммуналки. Как-то с этим биноклем Вальтер долго ходил по дому и, останавливаясь у распахнутых окон, прикладывал его к глазам и внимательно рассматривал туи и лиственницы на нашей зелёной улице, будто хотел убедиться в подлинности парковых насаждений, затмивших могучими стволами и кронами просторный ландшафт его детства.

По прошествии пятидесяти лет оптика Karl Zeiss была безупречна. Её качество было неоспоримым, стоило мне лишь отрегулировать резкость на исследуемом объекте. Миниатюрная девочка, будто позируя, ходила передо мной быстрым уверенным шагом, пряталась за громоздким шкафом и вдруг исчезала из комнаты, хлопая рассохшейся дверью, а спустя десять минут (в награду за ожидание) появлялась в комнате вновь, закутанная по колени в банное полотенце, и тянулась к выключателю, одновременно гася свет и сбрасывая полотенце. По своему желанию в самом интригующем месте она прерывала оптический и потому несколько ирреальный сюжет, сужая своё жизненное пространство до едва освещённой луной окопной щели, в которой теплился холодный серебристый отблеск брошенных на подоконнике ножниц.

Вскоре бинокль Вальтера я заменил на видеокамеру. За ней я специально ездил в Калининград. Но предусмотрительная соседка как будто разгадала мои коварные замыслы и стала чаще обычного задёргивать на ночь шторы. (Если бы её родители догадались повесить в детской комнате жалюзи, мой подлый видеофильм не состоялся бы вовсе). Но и те приглушённо матовые, хаотичные кадры, попавшие в поле зрения современного сверхчувствительного объектива, почти устраивали меня и складывались в немой документальный фильм, который я просматривал по утрам с нездоровой жадностью оператора, влюблённого в исполнительницу главной роли. Едва проснувшись, я вставлял кассету в видеомагнитофон. Изящный девичий стан, окутанный цветастой загадочной оболочкой – штора проецировала на её теле свои растительные мотивы, – мелькал передо мной, радуя внезапной близостью и раздражая недосягаемостью.

В связи с тем, что мой фильм почти каждый день прирастал новыми кадрами, я стал залёживаться по утрам в кровати. Мне было необходимо просмотреть отснятый материал, иногда с несколькими повторами. Долгие просмотры «кинопроб» привели к тому, что я стал опаздывать к завтраку. Вера, почуяв моё безразличие к установленным в доме порядкам, однажды сказала, что с удовольствием передвинула бы Friihstuck на более поздний час, но обязательства перед Вальтером не позволяют ей сделать этого. Она вела тетрадь, в которой отмечала, что готовила каждый день, сколько денег ушло на недельную закупку продуктов и во сколько она приглашала меня к столу. Я не мог пока решиться на то, чтобы прибрать к рукам книгу дежурного по кухне, и довольствовался ненужными оправданиями по поводу поздних посещений столовой. К моим опозданиям Вера относилась нормально. Она готова была даже разогреть завтрак, лишь бы я как положено питался и не вздумал жаловаться на неё Шмитцу. На последнее я был не способен, но жареный картофель и макароны с итальянским соусом она всё же безропотно подогревала. А вот кофе, поданный в китайском фаянсовом кофейнике, долго оставался горячим.

Два раза вечером мы случайно встретились под тусклым фонарём, стоявшим возле нашей калитки. Встретились и разошлись так, как двое прохожих, вынырнув из темноты, избегают столкновения, в последний момент уступая друг другу дорогу. Во второй раз она уже обратила на меня внимание и, кажется, признала во мне соседа. Во всяком случае, она задержала на мне продолжительный вопросительный взгляд и осталась крайне удивлена наличием ключа от владений Шмитца у юного растрёпанного незнакомца. Я ловко провернул ключ в замке калитки и, очутившись за массивным забором, провожал её пожирающим взглядом до тех пор, пока демонстративные качающиеся движения её узких бёдер не поглотил зловещий мрак подъезда.

Я быстро установил, что её летние каникулы не отличаются особым разнообразием. Вставала она поздно, не раньше одиннадцати. В полдень, в разгар жары, она устремлялась