Три&ада обреченных - Лика Янич Страница 4

Но в душе он не переставал ждать. Каждое утро он просыпался с еле заметной надеждой, с мыслью, которую он не решался озвучить даже себе: «Сегодня точно что-нибудь произойдёт, так больше не может продолжаться». Но день оказывался похож на все остальные, как неразличимы между собой зародыши – и не только людей! – в первый месяц внутриутробного развития. Человек рисовал палочкой на песке непонятные знаки, рычал на подходивших близко островитян: «Не трогай мои чертежи!» – и смотрел в Океан. Он по-прежнему верил, что однажды за ним придёт чудесный корабль с белыми парусами. Хотя, может, он представлял алые, зелёные, синие, оранжевые или даже чёрные паруса. Увы, я не Грин – угадать, с каким цветом ассоциируется мечта – не могу. Но то, что парус был – нет сомнения – грёзы плохо уживаются с последними веяниями научно-технического прогресса, особенно с той его частью, что отвечает за путешествия по воде.

Корабли действительно приставали иногда к Острову. Не в смысле – ну чё?! выйдем, поговорим? или – давай, никто не узнает, будет супер, а просто бросали якорь у его берегов (да, не получается классическая робинзонада). Но приплывали на них матёрые, жестокие пираты, и миролюбивые в силу слабой оснащённости новейшим вооружением туземцы безропотно отдавали им непосильным трудом нажитое имущество. Случалось – редко, к счастью – прибывали на Остров и состоятельные, респектабельные джентльмены, их аборигены боялись гораздо больше морских разбойников. Разве устроят вас жалкие крохи нищего племени, когда за вами незримо присутствуют Культура, Цивилизация, Демократия, а над вами гордо парят Свобода, Равенство, Братство?!

Естественно, у Человека были друзья – если ты не полный урод или кретин – куда ж без них?! Но дружба их несла на себе характерный отпечаток, в народе презрительно именующийся «сококосничество». Неудачливые охотники, некудышние строители, разуверившиеся жрецы, музыканты, не хотевшие или не умевшие попадать в заданный ритм и темп и просто недосопли – по меткому выражению местного острослова – рядом с ними Человек прокоротал немало вечеров вокруг скромного костерка вдалеке от жилья мирных туземцев. Количество орехов с кокосовкой никто не считал, разговоры велись нудные и непонятные, песнопения исполнялись чаще всего заунывные. Порой разбавляла атмосферу щепотка-другая священной травы. Но так как по строгим местным обычаям её позволялось курить только сильнодействующим жрецам, Бессмертному Вождю и его ближайшему – и не очень – окружению, то и случалось такое редко, с оглядкой и опаской.

И не сказать, что у этого сиротливого огонька Человеку становилось легче. И бред его товарищи городили – не разгрести, не вынести – и слушать их было нестерпимо скучно, и высказать своё, сокровенное, никак не вытанцовывалось. Но эти скокосившиеся граждане хотя бы жить не учили и не лечили, мозг не подрывали по поводу безалаберности, безответственности и загубленных способностей, да и скудный досуг надо было как-то разнообразить.

В общем, не буду гадать, что первично, что привычно, но возможно без этих глубоковечерних посиделок и не состоялась бы главная встреча в жизни Человека.

Как-то, уже за полночь, весьма в недурном расположении духа, даже что-то песнопеня под нос, возвращался он домой, попутно немного удивляясь тому, что дорога за пару-тройку часов изрядно удлинилась, а деревья не по-детски поменяли местоположение. И вдруг прямо за своим шалашом он увидел тёмную фигуру. Кто-то сидел, упершись спиной о ствол пальмы. Человек слегка напрягся, поскольку разучился ждать хорошего от незапланированных встреч, у него даже присказка была: от нежданчика добра не жди. Но в тот момент море ему было по щиколотку, и он подошёл ближе. Тень не пошевелилась. Когда Человек поздоровался, ему ответили приветливым мелодичным голосом. Посчитав это хорошим знаком, он завёл беседу. Тем у него нашлось в ту ночь множество, и все они были животрепещущимися, как только что пойманная рыба.

Но Человек аккуратно начал с погоды. Такое вступление потому и считается универсальным, что вроде волнует всех и каждого, но при этом позволяет придерживаться status quo. Невозможно угадать, почему кого-то волнует вотчина синоптиков: то ли трава из-за засухи никак не заколосится, то ли из-за циклона рушатся далеко идущие романтические планы. И лишь сам говорящий вправе решить, стоит ли ему развивать мысль.

Прелюдия была встречена благосклонно, и Человек начал сужать круги и касаться более личных вопросов. Они поговорили о музыке, о том, что новые навороченные барабаны не передают глубины переживаний, дудок в звуковой палитре стало слишком много, а трещотки забивают мелодический рисунок. Он завёл разговор об обрядовых действах вокруг огромных костров в масках и шкурах зверей – эти ритуалы живо волновали его воображение. Потом они порассуждали о древних рисунках на скалах, таких трогательных и таинственных, так отличающихся от пафосных новоделов.

И пока Человек разглагольствовал об этих, вроде отстранённых, но показательных предметах, он понял, что реакция его визави именно такая, какую он ожидает. Где-то с ним соглашаются, порою слегка возражают, иногда немного возмущаются, заразившись его горячностью, но чаще – молчат. И молчание это особое – не отстранённое или тупое, а сопереживающее, понимающее, волнующее. Его так никто никогда не слушал. Но особенно потрясли его песнопения, раздавшиеся неожиданно, без просьб или вступлений. Они были простенькие, без словесных изысков и музыкальных наворотов, что-то про любовь, ожидание, надежду, но так идеально ложились в эту ночь, обстановку, настроение.

И вдохновлённый Человек продолжил обнажать душу, долго и тщательно скрываемую под маской равнодушия и отрешённости. В фантасмагорическом свете луны он уже смог разглядеть, что перед ним существо не только другого пола – об этом он догадался после первого произнесённого слова. Незнакомка обладала всеми признаками не абстрактной, непонятно по каким критериям определяемой красоты, но приметами его личной, индивидуальной грёзы. И волосы были той длины – должно быть, и оттенка – которая его цепляла. И черты тонкого лица несли на себе печать нежной одухотворённости и скрытой страстности. И в нужных пропорциях смешивались во взгляде смущение и вызов. И голос звучал в обворожительной бархатной тональности. И ко всему фигурка у фигуры была что надо, зашибись! Если проще, перед Человеком был его идеал, и это заставляло сердце биться сильнее, кровь бежать быстрее и всё больше развязывало язык.

Тут кто-нибудь мог бы снисходительно хмыкнуть:

– Ну, вот… ночь, луна, море, человек в надлежащей кондиции, явно запавший на противоположную сторону – там тоже, вроде, не против, шалаш под боком… Что ещё надо?! А он разговоры говорит…

Но, поверьте, Человеку куда важнее было выговориться, чем заняться горячо желаемым и