Панельки - k. K Страница 4

Так вот сейчас я сижу и жду «Бега», чтобы вновь набрать в багаж хоть немного иллюзий знаний. Я заранее знаю, что ничего не пойму — Женя предупреждает прямо сейчас, что «Бег» сложный даже для тех, кто читал, а не только для обычных зрителей.

Истошный вопль поезда оглушает не только меня, но и всю публику. Вибрации переходят в стены, от них в пол, а потом через ноги зрителей прямо в сердца. Хочется закрыть уши от того, насколько же громко. Этот предсмертный вопль невозможно переглушить чем-либо, и актеры на сцене бесцельно ходят с места на место в своих черно-белых костюмах. Белая рубашка, черные брюки. Черная рубашка, черные брюки. Белое рваное свадебное платье — невеста еле тащится из одного угла в другой.

Она и сама умирает.

Пьеса громкая и мертвая.

Люди вокруг даже не шепчутся, и, конечно, они не замечают меня — ничего не понимающего и испуганного. Женя не может оторваться от событий и только трясет меня за руку, когда на сцене появляется Хлудов. У Жени на лице все положительные эмоции смешаны — предвкушение и восторг, восхищение и простая радость. Хлудов нервничает: он, как и все, ходит по сцене, справа налево, слева направо. Каждый шаг передается моему сердцу откуда-то снизу очередными вибрациями.

«Чем я болен? Болен ли я?»

Бело-черные пятна мельтешат перед глазами, и тревога передается всем зрителям: снова вой поезда. Женя осторожно наклоняется ко мне и шепчет, что Булгаков так и хотел: поезд должен реветь. Я практически не слышу слов, потому что мозг ревет вместе с этим поездом.

Тиканье громких искусственных часов.

Исчезновение публики.

«Я болен, я болен, только не знаю, чем.»

Женя говорит очень много, и речь дерганная, восторженная, сбивчивая: слишком большой поток информации для моего воспаленного мозга: я ощущаю, как череп начинает раскалываться золотыми трещинами. В зале окончательно пропадает свет, и остается только одинокий лучик, мерцающий на гигантской люстре: он прыгает по хрупким подвескам. Этот лучик тяжелый, он должен быть прозрачным, но его золото настолько толстое, что, мне кажется, сейчас люстра не выдержит и упадет.

Она наклоняется в тот момент, когда гремит завершающий выстрел пистолета. Пятно света разрастается, словно состоит из воды — кругами, лучик-камешек, брошенный в озеро. Тяжесть золотых волн раскачивает накренившуюся люстру, и она начинает шататься.

Я толкаю Женю в плечо. Не реагирует. Зато в глазах блестят желтый, оранжевый, медный.

Все взгляды устремлены на сцену, а я пытаюсь запомнить, какое оно — золото. Оно тяжелое, блестящее и угрожающее. Вокруг лишь темнота и практически упавшая люстра. Люди, сидящие прямо под ней, даже не успеют убежать: они начнут толкаться, суетиться и в итоге так и не сдвинутся со своих мест.

«Он болен чем-то, этот человек, весь болен, с ног до головы.»

Ноги и руки ватные, а я смотрю на эту люстру так же, как люди смотрят на актеров. Актеров, кстати, уже нет: их тоже поглотила тьма. Череп скрипит, как моя старая деревянная дверь дома, я чувствую свет, который льется прямо сейчас у меня из головы и теряется в волосах. Слышал, что есть отдельная техника в Японии: склеивание посуды золотым клеем. Никогда не видел, как это красиво, но сейчас я понимаю.

Я разбитая золотая тарелка. И сейчас я вновь разобьюсь вместе с другими людьми.

Сны мои становятся все тяжелее.

Город

Я пообещал себе когда-то давно: я перестану теряться. В плане, с координацией у меня все замечательно, я понимаю, когда должен гореть красный, а когда зеленый, я хожу по навигатору в телефоне, а при разговоре с человеком я вполне ловко нахожу нужные слова. Я хотел перестать теряться после своего последнего посещения Города М. Нехорошо получилось: люстра не упала, а я осознал, что что-то со мной не так.

Помимо излишней вычурности мыслей и непонятного дальтонизма.

У меня появились друзья: сейчас я это понимаю. Интересная, однако, штука: мы начали общаться, убегая от реальности. И как-то не срослось у меня с этим побегом, ведь когда я пытаюсь спрятаться от какого-то цвета или проблемы в своей жизни, я все равно натыкаюсь на них же, только в другом обличье.

Я так-то нормальный человек, клянусь самому себе, но порой что-то случается, и меня накрывает волна какого-то бреда. Из-за этого я и начал вести этот дневник, чтобы просто не забывать, во что могу скатиться. Это так забавно потом перечитывать! Искренний восторг! Возможно, я эгоист и выдумщик, но я так люблю свою жизнь.

Отчаяние.

Я не помню название города, где я сейчас нахожусь. Я не то, что бы потерялся: дорогу помню точно. Вот поворачиваю с Каштановой направо, захожу во двор. Деревья переливаются своими серыми листочками. Они прячут окна дружелюбных вечерних домов: белый свет с кухонь проливается на эти маленькие бумажки. Деревья всегда похожи на большие объемные аппликации.

Асфальт под ногами весь в дырках: его уже давно не чинили и вряд ли будут. Мне приходится прыгать, чтобы не попасть в лужу и не перемочить всю одежду. А еще кеды дырявые, совсем неприятно.

Слева во дворе, окруженная кустами, большая детская площадка. Мальчики дерутся двумя палками, а потом резко прекращают свою борьбу и начинают другую: словесную. Чья палка круче? Признаюсь, я вообще не должен в этом участвовать, но посох мальчика справа явно выигрывает у дубинки левого. Я голосовать-то не буду, еще подумают обо мне что-то не то, но палки действительно серьезные.

Вот бы такую же.

Мне надо дойти до четырнадцатого подъезда, где меня уже ждут друзья и кот. Большой и наглый кот, говорят, рыжий. Рыжий я в своей жизни видел только один раз: когда шел в первый класс, все деревья воспылали своими листьями, они передали этот огонь и моей первой классной руководительнице. До сих пор помню, как я единственный раз увидел настоящую рыжину ее кудрявых волос.

Скоро осень, и листья, возможно, снова окрасятся. Из самого неприятного серого оттенка, как от простого карандаша, они станут насыщенным серым. А со временем и вовсе черным. Честно, скучаю по черному, потому что последнее время все вокруг слишком светлое, и у меня глаза уже устают. Даже