Урманы Нарыма. Роман в двух книгах - Владимир Анисимович Колыхалов Страница 4

Зять Михаил побыл и уехал, кратковременный отпуск у него кончился, а Хрисанф Мефодьевич остался один в этом тихом местечке, которое он любил едва ли не пуще своего дома, и стал поджидать снегопада…

Снега повалили густо сразу после ноябрьских праздников, в неделю увили, укутали все кругом. Каждый зверь и каждая птица оставили след, можно было идти тропить. Хрисанф Мефодьевич на Соловом покружил изрядно по отведенным угодьям. Боровой дичи в этом году было мало, а лоси держались кучно по рямам за речкой, по заболоченным, мшистым зарослям. Кормов лосям было там вволю, вот они и топтались на облюбованных местах. Хорошо зная стойла зверей, Савушкин попытался взять лосей гоном, но Шарко из-за старости и глубокого снега долго не мог преследовать сильных, быстрых животных, и они уходили, не позволяя собаке настигнуть себя и держать, пока охотник не подкрадется на выстрел. А подходить надо было близко: Савушкин редко стрелял дальше чем за сто пятьдесят шагов.

Подоспел срок добывать пушнину, и она пошла Хрисанфу Мефодьевичу в руки. Почти каждый день он возвращался со шкуркой соболя, а раз как-то принес даже трех. Это была просто редкостная удача. В капканы Савушкин поймал четырех норок, подстерег у полыньи выдру, гнался однажды за рысью и тоже настиг ее. А в заячью петлю влетел такой большой лис, что из его меха можно было бы сшить две женских шапки. Красивый был лис, редкостный — с ярким рыжим крестом по спине, с черными острыми ушками. Такую лису охотники называют крестовкой, и она дорого ценится…

Хрисанф Мефодьевич все продолжал стоять под навесом и смотреть на Шарко. Полное, круглое, безбородое и безусое лицо охотника выражало сейчас задумчивость. Он все еще сильно переживал свою давешнюю горячность. Удумал же — пристрелить Шарко! А за что? За единственную ошибку в его собачьей жизни! Шарко был ему постоянно преданным, верным помощником. Савушкин представил себе, сколько он взял с ним трофеев за последние годы. Пушнина на многие, многие тысячи. А мясо сохатых? И в двадцать тракторных тележек не уложить! За это он премии получал, подарки и грамоты. И медаль — награду правительства. В почете и уважении Савушкину никто никогда не отказывал. Молва о нем шла всюду добрая. А не будь у него Шарко? Мало бы он без него-то сам по себе значил.

— Но как же нам дальше-то быть? — спрашивал Савушкин верного пса своего. — Замена нужна тебе, друг. Да такая, каким сам ты был в сильную зрелую пору. За добрую лайку не жаль и корову отдать, шкуру медвежью! А ты оставался бы у меня зимовье сторожить. Да где такого хорошего пса сразу-то сыщешь?

В углу навеса хранились в ларях продукты. Хрисанф Мефодьевич подошел, пошарил в мешке, вынул краюху мерзлого хлеба и положил ее в лапы Шарко. Пес лизнул хлеб, завилял в благодарность хвостом.

— Грызи… Отдыхай… Я дровами займусь: морозяка крадется.

У поленницы Савушкин остановился, всматриваясь по сторонам и прислушиваясь. Ветер кидался снегом, кутерьмил вовсю, угрожая к ночи перерасти в настоящую бурю. Тракторная тележка, завезенная сюда трактористом-зятем с осени, хлопала мерзлым брезентом. В тележке лежали мешки с овсом да кое-какая поклажа. В тележку он складывал на хранение лосиное мясо, когда удача сопутствовала ему. А вообще при хорошей добыче он в тайге делал саево — такой сруб небольшой на столбах, с полом и плотной крышей. В саево и складывалось на длительное хранение мясо.

Редкие мерклые звезды высеялись над головой. Дальний лес темнел полосой, но ближний лесок за Чузиком не потерял еще своих очертаний. На поля давно уж заброшенной деревни стекал с неба жидкий свет. Желтая луна, как сычий глаз, стояла над кромкою бора. Вызревшее ядро ее туманилось медной пылью. По луне Хрисанф Мефодьевич прежде верно определял погоду. Ясный начищенный круг или рожок ночного светила показывал зимой на мороз. Туманное кольцо могло предвещать буран зимой, а летом — дождь или вообще ненастье. Но теперь приметы все чаще не совпадали. Ожидаешь одно — приходит другое. Савушкин имел все основания утверждать, что в природе нынче все перебулькалось, пойди разберись. Столько всяких ракет запускают — и нашенских, и чужестранных, вот и «понаделали дырок в небе».

Ветер мел снег с завыванием, с надсадными, ухающими порывами. Хрисанф Мефодьевич представил, как выстудится у него в зимовье к утру. Придется вставать и подкидывать в печь, а то его сивые волосы, чего доброго, облепит иней.

Он носил дрова в избушку большими охапками. Мелко наколотые шли на растопку, чураки покрупнее — для долгого, медленного горения. Таскал дрова и думал, что вот теперь он надолго остался один с Шарко и Соловым. Да не привыкать! Обернуться бы только с промыслом, как в прежние годы он оборачивался — из лучших не выходил…

Промысловика влечет в тайгу не нажива, а страсть.

Ведь недаром считается охота пуще неволи! К исходу дня охотник с ног валится от усталости, хватает горстями снег, но идет — продирается зарослями, ломит сквозь чащу, распутывает следы, пока не кончится гон и не прогремит меткий выстрел. Нередко гон длится до самых потемок. Зимою в тайге ночь падает вороном, леденит тишиной и морозом. Застигнутый теменью далеко от жилья — разжигай поскорее костер, крутись на пихтовой подстилке, обарывай сон, дожидайся рассвета…

Нет, не сладкая у охотника-промысловика жизнь! С ней свыкнуться надо.

Савушкин смолоду приноравливался к такой скитальческой жизни, нередко увязывался за добрым тунгусом Кириллом Тагаевым, и тот парня не прогонял — натаскивал, как натаскивают пытливую собаку. Савушкин входил в понимание, и быть бы ему уже тогда звероловом и зверобоем, но женился он рано на пригожей девахе Марье, и жена затянула его работать в пекарню — тестомесом и пекарем. Началось с неудач: из-за подмоченной, комковатой муки дали они тяжелую выпечку. Буханки потрескались, сверху вроде поджаренные, а внутри — клёклые, непропеченные. Ты хоть что с ними делай, а они, буханки-то, все равно такими останутся. Марья заплакала, он дверь на крючок запер, никого не пускает в пекарню: стыдно такой хлебушко людям показывать. А в двери стучат, требуют хлеба хоть там какого, потому что пора горячая, покосная — с солнцем вставали колхозники и на луга уходили… Люди им посочувствовали