Валентин Катаев - Катакомбы Страница 40

Прижимаясь головой к ее груди, пока она его бинтовала, Синичкин-Железный обычно бормотал ворчливым голосом, с трудом переводя дыхание:

— Вы меня покрепче, покрепче! Не бойтесь — не закричу. Валяйте! Мне бы только побольше свежего воздуха, а то здесь — черт бы его подрал! действительно дышать нечем, в этом погребе. Но мы еще посмотрим, кто кого!..

Как это ни странно, но он не умер, выжил. Его старое могучее тело отчаянно боролось со смертью, но окончательно победил смерть его еще более могучий дух, непобедимая жажда жить и сражаться.

Однажды, проспав часов двенадцать подряд, он проснулся, покашлял и попросил Раису Львовну, дежурившую в это время при нем, позвать первого секретаря.

— Здравствуйте, Гавриил Семенович, — сказал Синичкин-Железный, — мне чуток полегчало, можете себе представить. На сей раз костлявой пришлось отступить на заранее приготовленные позиции. — Он попытался захохотать басом, но только сморщился и слабо махнул кистью своей громадной темной руки.

— Молчите. Вам не следует разговаривать, — произнес строго Черноиваненко.

— Не буду, — сказал Синичкин-Железный. — Буду писать. Дайте! — И он пошевелил пальцами.

Черноиваненко понял и принес ему лист бумаги, карандаш и папку.

Синичкин-Железный с трудом положил папку себе на впалую грудь, взял карандаш и стал медленно, с перерывами писать крупным, разборчивым почерком. Черноиваненко с любопытством заглянул в бумагу. Синичкин-Железный писал обязательство — партизанскую клятву, причем писал его на память слово в слово. Написал до конца и подписался с росчерком.

— Возьмите и приобщите, — сказал он, отдышавшись. — Дело любит порядок. Извините, что не подумал раньше.

И с этого дня Синичкин-Железный медленно пошел на поправку.

28. «ПАРТИЗАН, СДАВАЙСЯ!»

Черноиваненко созвал бюро, для того чтобы разработать план дальнейших действий. Но, едва заседание начало обсуждение, раздался сигнал тревоги. Заседание было тотчас прервано.

Когда Черноиваненко с товарищами добрались до каменных залов, они увидели, что в завалах разобрана часть камней, а дежурный, Леня Цимбал, находится впереди, в ближайшей пещере. Пулемет, стоявший раньше у завала, теперь был выдвинут в щель выхода. Цимбал лежал возле него так, что все его туловище находилось в щели и только ноги оставались в пещере.

— Ну, что там произошло? — сказал Черноиваненко, опираясь на свой коротенький костылик.

Цимбал повернулся. Его лицо, покрытое пылью, было непривычно серьезно, даже мрачно.

— Видать по всему, они собираются идти на нас в атаку. Появились эсэсовцы.

Цимбал посторонился. Черноиваненко протиснулся между стеной и пулеметом и осторожно выглянул наружу. На поверхности был день, и это очень удивило Гавриила Семеновича. По его расчету, должна была быть ночь. Оказывается, они не спали уже двое суток. Черноиваненко увидел из щели очень ограниченное пространство: снежный откос балки, несколько сухих репейников, торчащих из сугроба, и за откосом — угол пятнистого грузовика, вокруг которого ходили немецкие солдаты в серо-зеленых шинелях и глубоких касках. Судя по голосам солдат, по характеру их движений, по шуму моторов, можно было заключить, что где-то дальше, вне поля зрения, находится еще несколько грузовиков.

— Что, дать им один раз как следует? — спросил Леня, берясь за пулемет.

— Минуточку! — сказал Черноиваненко, всматриваясь в фигуры немцев, которые продолжали что-то делать, возясь возле грузовиков.

Он заметил в стороне небольшой окопчик, обложенный снежным бруствером.

— Что это у них там за окопчик? — спросил он.

— Вроде наблюдательный пункт, — ответил Цимбал, не отрываясь от прицельной рамки пулемета.

— Да, похоже.

В это время над бруствером показалась немецкая офицерская фуражка и блеснули стекла бинокля, направленного прямо на щель хода «ежики». Затем рука сняла фуражку и помахала ею в воздухе, как бы желая обратить на себя внимание тех, кто смотрел из щели.

— Заметили нас, — негромко сказал Черноиваненко.

— Они уже давно заметили, — так же тихо ответил Цимбал. — Они уже пускали сюда какие-то сигнальные ракеты. Потому я и дал тревогу. Хотят обратить на себя внимание. Может быть, вызывают на переговоры?

— На переговоры? — мрачно усмехнулся Черноиваненко. — А ну-ка, Леня, дай им один раз длинную!

Но в эту минуту из снежного окопчика вырвалась зеленая ракета и почти влетела в щель, ткнулась рядом с ходом и догорела, плавя вокруг себя снег. Вокруг грузовика началось усиленное движение, крики, и, окруженная цепью немецких автоматчиков, показалась толпа каких-то страшных, темных, полуодетых людей. Некоторые из них шли босиком, с трудом переставляя по снегу сиреневые, отмороженные ноги. Некоторые кутались в рваные стеганки, надетые на грязное голое тело, или в красноармейские шинели, превратившиеся в лохмотья. На мертвенно-желтых, изможденных лицах темнели глазные впадины, такие глубокие, что не было видно глаз. Это уже были не люди, это были призраки людей, прошедших через все страдания, через все муки, которым их подвергли враги. Вид этих несчастных, умирающих людей, дошедших до последней степени страдания, был так ужасен, что Черноиваненко не выдержал, на один миг закрыл глаза и отшатнулся. Он ощупью нашел руку Цимбала и стиснул ее.

— Пленные… — произнес он глухим голосом.

— Вижу, — прошептал Леня, делая усилия, чтобы не закричать, не зарыдать, не удариться головой о каменную стену щели.

И в это время гитлеровцы отбежали в сторону и, поднимая автоматы, которые все время держали у бедра, открыли огонь по пленным. Они со всех сторон поливали их пулями, как из брандспойтов. Заглушая криками трясущийся звук десятка работающих автоматов, пленные метались в облаках снежной пыли, падали один за другим, дергались в лужах крови, которая в один миг покрыла снег и тонко, удушливо дымилась на морозе. Это продолжалось не больше двух минут, и вдруг все сразу стихло.

Когда Черноиваненко очнулся, перед ходом «ежики» уже не было ни немцев, ни грузовиков, и только протоптанный, взрытый и окровавленный склон балки против щели был усеян трупами.

Вокруг, от неба до земли, стояла такая громадная, такая подавляющая, неземная тишина, что слышался воздушный шорох снежинок, медленно опускающихся с белого неба на белую землю.

Черноиваненко некоторое время сидел, прижавшись сгорбившейся спиной к стене щели, глубоко засунув руки в рукава, и молчал. Вдруг он решительно встал, выпрямился, поправил шапку и спустился в пещеру, где находились все подпольщики, кроме Серафима Тулякова, оставленного в лагере за старшего, и Пети с Валентиной, которые дежурили возле Синичкина-Железного.

Они неподвижно стояли возле щели в полном боевом снаряжении, с винтовками в руках. Они не видели того, что произошло, а только слышали слова, которыми изредка обменивались Черноиваненко и Цимбал, и беспорядочные автоматные очереди. Люди стояли неподвижно, с бледными лицами и темными глазами, казавшимися при свете «летучей мыши» еще темнее. Черноиваненко прошел в глубь пещеры, нащупал камень, сел на него, снял шапку, опустил голову и махнул рукой в сторону щели.

— Пойдите посмотрите, — сказал он устало.

И пока они один за другим протискивались между стеной щели и пулеметом к выходу, смотрели и потом молча возвращались назад, Черноиваненко неподвижно сидел на камне, положив голову на руки.

Когда все — громадный Стрельбицкий, поддерживающий болтающийся сзади маузер в деревянной кобуре, а за ним Матрена Терентьевна с резким румянцем, появившимся на ее широких щеках, с красными, опухшими глазами, а за нею Святослав, бледный как смерть, подтянутый, с жесткой складкой поперек совсем юношеского, нежного лба, а за ним Лидия Ивановна, изо всех сил сжимавшая руку Свиридова, и, наконец, Раиса Львовна с сухими, лихорадочно блестящими, мрачными глазами и седоватой волнистой прядью, выбившейся из-под туго затянутого на лбу платка, — когда все они, как бы отдав таким образом последний долг замученным товарищам, вернулись в пещеру, первый секретарь вытер ладонью глаза и щеки, тяжело поднялся с камня и сказал:

— Я думаю, товарищи, нет никакой необходимости долго обсуждать это событие. Смысл его нам ясен. Они хотят нас запугать, сломить наш дух… — Он осекся, с трудом перевел дыхание. — Хорошо… — Ему трудно было говорить. Пусть попробуют… — сказал он почти шепотом и снова вытер горстью глаза и щеки, — сломить наш дух!.. Наш дух — большевиков, ленинцев!

Он сделал два шага вперед и два шага назад, остановился, густо покраснел и вдруг крикнул высоким, резким голосом:

— Пусть попробуют!

Он медленно снял шапку и уже совсем другим голосом — тяжелым, ровным, как бы взвешивая каждое слово, сказал:

— Вечная память товарищам, погибшим в святой борьбе с проклятым фашизмом от руки подлых убийц, извергов рода человеческого! — Его лицо судорожно передернулось. — Смерть немецким оккупантам! — крикнул он срывающимся голосом и прибавил тихо, просто, мягко: — И потом вот что, товарищи. Там, в лагере, спят наши дети — пионеры Валентина и Петя. Так не нужно им это рассказывать. Вы знаете, что такое детская душа. Ее так легко поранить. Они уже и так хлебнули горя. А нам всем еще столько предстоит впереди… столько…