Избранное. Том первый - Зот Корнилович Тоболкин Страница 40

– Может, и будут, а мне эту надобно, – с упрямством накрепко решившего человека цедил Любим.

Стариков снесли, уложили в яму. Володей срубил над ними корявый крест.

Володей с Любимом помалкивали. Куда подевались простота и доверие? Давно ли клялись друг дружке: на все времена вместе? Мальчонками были, Володей спас тонущего Любима, выдернув его из глубокой воронки.

Тогда сквозь хриплый дых, сквозь благодарные слёзы пообещал Любим:

– Ежели понадобится, Володьша... жисть за тебя отдам. Помни!

«Слово-то маленько легше жизни», – вспоминая тот случай, думал Володей. Не хотелось ему догонять туфанов. Любим Милкой не поступится. И те вряд ли отдадут её. Значит, быть резне.

Помог снегопад. Густые, тяжёлые снежные лепёшки падали с помутневшего неба. Солнце, недавно игравшее над тайгою, осталось позади или поднялось над тучами. Тучи же просыпали такое обилие снега, что в единый миг все следы исчезли.

– Ну вот... везёт нам, – со скрытым облегчением сказал Володей. – Чо, дядя Филипп, передохнём малость? Падера[5] кончится – пойдём далее.

Григорий исчез. Из воеводской избы за ним присылали трижды. Звали и Ваську, но тот пропал бесследно. Фетинье бы выть волчицей, по сыну тоской исходить, – она слезинки не выронила.

- Найдём – оба пороты будут, – пригрозил Яков Гарусов, сам пытавший, куда девались Отласы.

– Может, меня для начала выпорешь? – Фетинья готовила телёнку пойло. Вытерев влажные руки, зло скривила полные губы.

Стешка с утра ходила в смутном предчувствии, а когда обнаружила те тысячу раз внушённые матерью приметы, ушла на сенник. «Рожу тут, чтоб чужих глаз не было», – решила.

Ефросинья, обычно тихая, бессловесная, рявкнула на неё:

– Робёнка застудишь, холера!

Стешка осталась в доме, лишь заперлась в горенке. Здесь казалось невыносимо душно.

– Кричи! – велела ей Ефросинья.

– Не бу-удууууу! Ой, мамонька, бо-ольно!!! – и больше ни слова. Закусила шаль, давясь её пухом, корчилась, глядя бессмысленно на чёрную от копоти богоматерь, к груди которой припал узенький, как щучка, младенец.

– Кричи! Легче будет.

Стешка упрямо замотала голой, но всё же не выдержала, застонала. Боль, наплывавшая от живота к сердцу, опустилась вниз, рванула жилы.

– Не крикнууу! Не состону! Володей! Рожу тебе парня... Потом ишо нарожа-аююю! – рычала она, кромсая зубами скомканную, мокрую от слюны шаль. Когда схватки ненадолго вдруг затихали, пыталась подняться, чтоб выйти на волю, но боль снова роняла её, скручивала, рвала. Икона с горящей лампадкой вместе со стеною рушилась и отдалялась, а оранжевое копьецо огня разрасталось в огромный костёр, и костёр этот палил нестерпимо.

«Помру ведь... помру! Ду-ушнооо!» – не крикнула, но выплюнула изо рта изжёванный конец шали, всхлипнула и скорчилась, прижав к животу колени. Коленными чашечками почувствовала что-то огромное, вздутое и словно чужое. В нём боль ворочалась, ворочалась жизнь, просясь наружу и исторгая из груди, из гортани нестерпимо жуткий звериный вой.

– Володей... Ива-анкооо... Ааа! – оборвав крик, впилась зубами в руку и молча перекатилась на спину. «Умереть... легче станет! – Взмолилась богородице: – Возьми меня... спасиии... Ааа!».

Попросила-испугалась. Богородица, показалось Стешке, взглянула на неё сочувственно и словно кивнула. «Возьмёт, а Володея-то не увижу! Не на-адо! Не на-адоо! Всё вытерплю, всё!».

– Крикни! Ну крикни же, дурр-ра! – требовала Ефросинья и гладила набрякший тугой живот, сгибала и разгибала каменнотяжёлые ноги.

– Не-ет! Не-ет! Лучше помереть... – мотая взлохмаченной потной головой, рычала Стешка и снова впивалась в руку зубами.

- Кричи, говорю! Ори во всю глотку!

- Не-ет! – и замолкла, до смерти перепугав мать. «Может, и впрямь отходит?» – обливаясь холодным, мгновенно выступившим потом, выпрямилась стоявшая на коленях Ефросинья. Склонилась над дочерью, заглянула в её немигающие, бессмысленно выпученные глаза. В углах глаз, под ресницами, было влажно. Синеватые белки покрылись сеткой кровяных жилок.

– Жива... – чуть поведя глазами, очень ясно, ужасающе спокойно сказала Стешка. – Уйди, мам... Сама, легше станет...

И отвернулась, как муху, отгоняя мать от себя ладонью. Боль словно ждала, когда Ефросинья осторожно, на цыпочках, выйдет. Снова придавила к полу, выгнула и, прорвавшись, поползла, потекла, разворотила Стешку надвое. «Ну вот всё... Володей, помни!» – уж примирившись с неизбежным концом, взмолилась Стешка, подплывая в крови или какой-то другой влаге. Вместе с кровью выплывало из тела что-то живое, тяжёлое и та адская, нестерпимая боль.

Ворвавшиеся в горенку мать и Фетинья приняли на руки пискнувшего ребёнка.

– Прикройте меня... холодно, – чуть слышно прошелестела Стешка.

– Парень! Ишо один Отлас!

Ефросинья, перевязав ниткою пуповину, дохнула на замолкшего младенца:

– Не задохнулся ли? А, Фета!

– Хэ! Отлас не задохнётся! Не такие мы люди! – И словно в подтверждение её слов новорожденный заблажил во всё горло.

– Иванко... Иванушкооо, – слабо прошептала Стешка и прикрыла глаза, из которых текли счастливые слёзы.