Виктор Миняйло - Звезды и селедки (К ясным зорям - 1) Страница 41

- Люди до-обрые! - говорю я. - Ой лю-у-уди!..

Отец Никифор слегка морщится, мигает подслеповатыми глазами, укоризненно покачивает головой: что же, мол, можно сказать больше и значительнее, чем сказал тот, кому одному отдают почести.

И на этом, кажется, и закончилась моя горячая речь. Потому что перехватило мне дыхание, почувствовал резь в глазах, - так, очевидно, будет и тогда, когда я при твердой памяти и полном разуме буду уходить из этого прекрасного и трагического мира. И я замигал веками, тяжело задышал и издал горлом странные лающие звуки... Легко тебе, дед Игнат, и тяжело мне!..

И все, думая, что я заплакал из жалости к тебе, а не к сущности человеческой, растрогались и тоже начали моргать и сморкаться.

Боже мой, дай им счастья остаться такими, как они есть!

Отдают тебе последнее целование. Те, кто нетерпеливо ожидали твоей смерти, мучили тебя пренебрежением и голодом, сегодня покорны, как овцы. И не потому, что бог просветил их и смягчил их сердца, а потому, что им ужасно хочется, чтобы и им, мертвым и безмолвным, люди, позабыв все их подлости, склоняясь, целовали руки.

Накрывают гроб крышкой, забивают гвозди. Стук-стук! И все.

Проходят мимо могилы, бросают по горсти земли на гроб, напоминают тебе твое - не земное, а земляное происхождение. Вот это и все земное почтение.

Небрежно вскинуты на плечи древки хоругвей, все нестройной гурьбой текут с кладбища. Соберутся в хате покойного, будут передавать из рук в руки ложку с кутьей, тревожно и торопливо креститься - вот дадут скоро по чарке и поесть что бог послал.

И будут молить господа, чтобы упокоил душу твою. Неужели ты только и мечтал о покое? Разве не жил ты страстями, без которых трудно представить человека? Неужели тебе там только и судилось никого и ничего не любить, ни в чем не сомневаться, а лишь славить чужого сына? Горько и тяжко за тебя, дед Игнат, но мне не дадут даже этого...

Что же останется после меня? Дети. Они, говорят, наше продолжение, наше бессмертие. Но дети не будут гореть моей любовью, не продолжат мою личность. Они даже не являются конгломератом физической и духовной сущности отца или матери, а каждый из них - совершенно определенная личность, ни на кого на свете не похожая. Сын мой Виталик не станет продолжать мою бессонную думу, мою Книгу Добра и Зла!

А как же быть тем, у кого и совсем нет детей?..

Философы всех времен и народов, как легко и просто вы объясняете смысл человеческого бытия!..

И только тяжкие недуги и страдания старости заставляют примириться со смертью и даже призывать ее на помощь.

Пожалуй, я был бы рад, если книгу мою никто не прочитает. Слишком тяжело будет каждому вслушиваться в мой спор с богом и с самим собой.

Но жизнь так же неудержима, как и смерть. Как и десятки тысяч лет назад, млеют под калиной влюбленные и каждый видит свое продолжение и бессмертие в напряженной юности, которая выпирает из него, как росток зерна, брошенный в землю, проламывает твердейшие глыбы. Идут в церковь, освящают свое желание и темной ночью выводят друг друга из неведения, подавляя свой инстинктивный страх перед извечной смертью.

Как вы счастливы все, кто обладает силой и способностью к этому!

Что же мне остается, как не благословить каждого, кто желает уподобиться богу в шестой день его великой работы?..

Нет, пожалуй, все же будет лучше, если моя любимая женушка, не разобравшись своим прагматичным умом во всем здесь изложенном, из большой ревности, что я могу жить не только ею одной, возьмет да и сожжет мою Книгу Добра и Зла, - только так и следует бороться с еретиками и маловерами!

Спросите - и что это ты, старый дурень, разболтался о смерти? Ну, помер старый шептун дед Игнат, туда, мол, ему и дорога. Почему ты не заплакал, когда уходил от нас в мир иной кто-нибудь молодой или даже невинное дитя?

А потому именно, что те смерти вы воспринимаете как трагедию, как несправедливость, а сами и не ведаете, как мало времени отпущено человеку на жизнь, чтобы кто-либо вполне ею насытился. И никто из вас не смекнет, как тяжело человеку - носить в себе инстинкт жизни и быть совершенно лишенным инстинкта смерти! И как нестерпимо человеку, разумом и духом поднявшись до божества, умирать и тлеть наравне с клячей, что отходила свое в борозде. И еще одно следует напомнить вам, люди: и у тех, кто ходит, старый и немощный, безродный и одинокий, тоже были молодые отец и мать, которые безутешно плакали над ним еще тогда, когда он только родился. И еще нельзя забывать вам: человек перед смертью остается одиноким и он совершенно никому не может пожаловаться. И еще одно не забудьте - то же самое ждет и вас!

Ну, кажется, на этом в моем беззвучном монологе можно поставить точку.

Идите себе, люди добрые, молотить хлеб, возить его на мельницу, печь караваи, жениться - кому пришла пора. Сколько же у вас дел, сколько хлопот, а жизнь несется так неудержимо, что забываешь события и вчерашнего дня! А сколько Их прошло перед глазами, на скольких наложили свой отпечаток время!

Вы слыхали, вероятно, как Шкарбаненко напал на город и чем все это закончилось?

Хороший гостинец там приготовили им. Попал атаман в западню. Впустили всю банду в пригород и зажали в стальные тиски. Рассказывают наши сельские, кто принимал участие в разгроме банды, - Ригор Полищук и Сашко Безуглый (был еще с ними наш сосед Степан Курило, но его ранило - до сих пор еще лежит в лазарете), что удалось лесным бандитам поджечь пакгауз на станции, и покатили туда на подводах "хозяева" - поживиться казенным добром. Но тех мужиков-куркулей загнали в глухой угол чоновцы, а самого батьку с его золоторотцами встретила милиция и бойцы гарнизона. И уложили почти всю банду. Поутру на улицах валялись убитые лошади, шкарбаненковские головорезы кто где упал, так и не поднялся. Вот только, говорят, самого атамана среди убитых не обнаружили.

Многих бандитов выловили. Позабивались в сараи да нужники - выводили бледных, понурых, - каждый знал, что амнистия для них давно прошла...

Атаманских сообщников-куркулей согнали вместе с подводами на базарную площадь. Неуютно чувствовали себя "хозяева" под бдительной охраной злых после боя красноармейцев. Забирали по одному и гнали к милиции. Все попали в город, как оказалось, "совершенно случайно...". Суток двое беспрерывно допрашивал их начальник милиции и следователи из особого отдела. Некоторых отпускали под расписку о невыезде, а некоторых оставляли. Будет суд и будет кара...

Если выловили их по всей Украине, то будет теперь, кажется, полный мир. Но примирятся ли Прищепа, Балан и лавочник Микола Фокиевич? Кому ведомо... Как и прежде, покладистый и ворчливый ктитор Прищепа помалкивает себе, смотрит на мир голубыми невинными глазами, Балан пыхает толстыми губами - пренебрежительно и сердито, но тоже ни гугу. Микола Фокиевич, после того как разбили банду, дня три не открывал лавку, лежал, как говорили, в светлице с мокрым полотенцем на лбу.

Из богатеньких только Титаренко был совсем не причастным к темным делам шкарбаненковской малины. Да и нечего ему было роптать на советскую власть. Земельки у него не урезали, как у Балана и Прищепы, к тому же и не эксплуатировал никого - справил хорошее хозяйство на доллары, заработанные за морем. Хозяин культурный, ничего не скажешь. Даже наш агроном Виктор Сергеевич Бубновский очень уважает его. Пригласил на сельскохозяйственную выставку в уезд. И что бы вы думали - вывез туда Титаренко три двухпудовых тыквы да кормовую свеклу с человечью голову в смушковой шапке. Цокали языками посетители выставки, разглядывая такое диво, рассматривали и самого хозяина, который в смущении переминался с ноги на ногу, в новом синем картузе, чистой расшитой сорочке и широченных шароварах, заправленных в собранные гармошкой сапоги-вытяжки.

И когда спрашивали любопытные - как же вам, мол, удалось такого достичь, отвечал "американец":

- Уремья такое. Дала совецкая власть, спасибо ей, хрестьянам землю, а уж добрый хозяин знает, с какой стороны у кобылы хвост. Опять же четырехполье, сюда, значца, это, а туда - то, голова, значца, на плечах должна быть, опять же хвекалии, навоз, суперпоспат. А кто, значца, агронома не слухает, а деда своего с печи, то вот столечко и получает... Вот так, гадство, жизня устроена...

И, давая понять, что сказал все, слегка касался рукой кожаного козырька.

А Виктор Сергеевич, организатор и распорядитель выставки, взбирался на бочку от сельдей и произносил речь.

- Товарищи крестьяне! Вот вам пример, достойный подражания! - и указывал через плечо на Кузьму Дмитриевича Титаренко. - Только четырехполье, только культурное хозяйствование, только упорный труд - вот источник обогащения трудового крестьянства. Это не куркули, которые используют наемный труд. Но не место среди нас и лежебокам и лентяям, про которых великий русский поэт писал: "Что ж ты спишь, мужичок, ведь весна на дворе и соседи твои работают давно!.." Так пускай лучше такие лодыри сдадут землю в громаду*, а когда будет очередное землеустройство...