Сестрины колокола - Ларс Миттинг Страница 41

Она опустила крышку люка. В рассеянном полусвете виднелись тяжелые черные очертания колоколов. Они были больше, чем она представляла, и от них исходил резкий запах, напоминающий высохший куриный помет. Медленно, ощупью, очень осторожно подобравшись к оконцам, она приоткрыла их, откинув крючки. Затем продвинулась к колоколам, проступившим теперь более отчетливо: они были серо-коричневого оттенка с зеленоватым отливом. На их мощных боках играли свет и тени. Колокола, казалось, застыли в ожидании. Малейшее движение – и они зазвонят, возвещая об опасности. По их наружной кромке бежали две широкие горизонтальные полосы с цветочным орнаментом. Между полосами шел ряд букв, заросших купоросом.

Астрид присела и заглянула внутрь колокола. Уходящая в бесконечность угольно-черная ночь. Вглядевшись, она увидела, что металл здесь поцарапан. Клара правду рассказывала о святом налете. Теперь Астрид поняла, что рядом с двумя такими колоколами разум съеживается в крохотный комочек.

В оконца дунул ветер, и колокола, скрипнув, скользнули повыше. Вместе с прохладной свежестью внутрь хлынул и дневной свет. Башня слегка покачивалась. Никогда еще Астрид не видела село таким. С этой головокружительной высоты ей были видны оба конца озера Лёснес и обширные болота вокруг него. В другое оконце она увидела пасторскую усадьбу. Внизу, между надгробиями, стоял немец, глазея по сторонам.

Астрид вдруг испугалась, что колокола сами зазвонят, чтобы оглушить ее. Она пошла закрыть оконца, но остановилась, увидев свои следы в слое пыли на полу.

Эта пыль говорила об одном.

Должно быть, Астрид первая поднялась сюда за двадцать, а то и сорок лет.

Пыль мерцала в полосах света, наискось высвечивавших воздух. У Астрид появилось чувство, что на колокольне есть кто-то еще и этот неизвестный чего-то от нее ждет.

На ярком свету тени растворились, буквы, отлитые на колоколах, проступили четче. Разобрав надпись, Астрид задрожала, из ее горла вырвалось рыдание.

«Драгоценной памяти Халфрид и матери ее Астрид».

Тут она услышала тихое гудение, богатый и сложный звук, словно жужжат гигантские шмели, – это гудели колокола. Она слушала, затаив дыхание, пока гул не утих. Потом присела на корточки, провела по бронзе мизинцем и лизнула его. Острый вкус соли.

Астрид осторожно перебралась ко второму колоколу.

«Драгоценной памяти Гунхильд и матери ее Астрид».

Ей открылись звуки, доносящиеся из другого времени: приглушенные ноты, рокот, проникающий все глубже внутрь нее, в самую душу, отыскавший последнюю каплю рассудка и превратившийся в ее голове в женский голос, переиначивший надписи на колоколах в старинное наречие:

«Ты еси их матерь».

Вдруг все вокруг Астрид изменилось. Вокруг похолодело и потемнело, в нос шибанул незнакомый запах; ей почудилось, что кто-то говорит о ней. Изменился воздух, все состарилось; ей показалось, что ее тут ждали. Она почувствовала себя умнее и сильнее; она будто не по часам росла, проживая за несколько мгновений целую жизнь. Перед ней постепенно обретал форму какой-то образ, словно впитывая в себя переменчивую серость пыли и обращая ее в нечто более темное, плотное. Потом он стал невидимым, но не исчез вовсе. Все жилки трепетали в ямке у нее на шее, в висках стучало, и ее вдруг закружило сквозь временные срезы, унося в бесконечность, и образ этот закружило вместе с ней, и в последующей пустоте она замерла, ощущая, что стала наполовину другой.

Ее, безвольную, повлекло к колоколам; ладони обхватили шершавую колокольную веревку. Силы, толкавшие Астрид на это, не велели ей звонить; они просто показывали, что она сумеет, если понадобится. Она ослабила держащие веревку пальцы, и это едва заметное движение заставило бронзу колоколов легонько затрепетать на самых глубоких октавах: звук, залетевший сюда с давно совершенной поминальной службы.

Внезапно колокола преобразились, представ новыми и блестящими, и в изогнутом отражении она увидела себя саму в образе незнакомой женщины из другого времени, в одежде из грубой красноватой ткани, подпоясанной ремнем, украшенным серебром. Руки она сложила крест-накрест на животе. Блеснув в туманном полусвете, бронза вновь предстала матовой и состаренной, и в то же мгновение внутреннее напряжение оставило Астрид, рассеялось, подобно туману, поднявшемуся над озерцом.

Дары Латакии

– Хорошо поработали сегодня? – спросил Кай Швейгорд на приличном немецком.

– Как вам сказать, не особенно. Я пытался… – Шёнауэр кашлянул в ладонь. – Я пытался документировать внутреннюю конструкцию крыши. Но там так темно, а времени так мало. Да и не подобает, наверное, работать в выходной день, хотя, возможно, люди не считают рисование работой?

Кай Швейгорд побарабанил пальцами по столу. Скоро там горничная Брессум подаст ужин? Он никак не мог сосредоточиться, мысли метались между Астрид Хекне и его пасторскими обязанностями. От Иды Калмейер ответного письма не было. Ничего не получил Шёнауэр и от профессора Ульбрихта.

– Но вам, по крайней мере, никто не мешал? – осведомился Швейгорд.

– Нет-нет.

– Никто не беспокоил?

– Нет, никто. Только встретилась та молодая женщина, которая попросила у меня ключ от церкви. Она здесь работает?

– Нет, но работала раньше. Она с того хутора, откуда мы получили в дар церковные колокола. У нее какое-то романтическое отношение к ним. Лучше вам без необходимости не вступать с ней в разговоры.

– А… Я ей нарисовал портал.

– Да? Когда же?

– Несколько дней назад. Она заходила в церковь. С самого утра.

Швейгорд наморщил нос. Этого Астрид ему не рассказала.

Пастор был готов признать, что Герхард Шёнауэр достоин уважения. Но немец ему совсем не нравился. Их застольные беседы не клеились. Поначалу этот человек со своим высоким мольбертом и щегольским пальто казался бойким и легким на подъем, чуть самонадеянным; теперь же он выглядел печальным и удрученным и сетовал на то, что не может уяснить, как устроена церковь.

Вот наконец и старшая горничная Брессум – брякая посудой, она поставила на стол угощение и удалилась. Фарфор был солиднее еды. Этот ужин, как и предыдущие, был состряпан из продуктов, оставшихся с осени. Подпорченная картошка, соленая селедка и толстые лепешки.

Шёнауэр положил себе три картофелины, в задумчивости уронив на стол сервировочную ложку. Они обсудили прочитанное Швейгордом в газете известие, что в Великобритании собираются ввести единое время для всей страны ради удобства пользования расписанием поездов, а Шёнауэр рассказал о своей поездке в Англию. Он принялся излишне подробно описывать систему хранения, принятую в одной книжной лавке Кембриджа, но Швейгорд заставлял себя радоваться тому, что у них гостит человек, повидавший мир.

Но внезапно пастор опустил вилку и нож на стол. Гость специально так долго распинается о кембриджских стеллажах, чтобы не рассказывать о встрече с Астрид Хекне? Что ей надо было