Воскресенье - Эрмис Лафазановский Страница 41

31.

На дворе воскресенье потихоньку готовилось отойти ко сну.

И без того редкие прохожие в это время дня становились еще более редкими. Закат отражался от витрин магазинов, которые я уже и видеть-то не хотел, и горячая душная волна начинала подниматься с асфальта. Даже уличное движение прекратилось, словно готовясь к нервным заторам следующего дня.

Совершенно неожиданно, как это уже случалось со мной несколько раз за прошедшие сутки, когда я тупо глядел в монитор, я услышал голоса, доносящиеся как будто издалека. Сначала я не понял, что происходит, но вскоре определил, что голоса приближаются к магазину и к моей витрине. Впрочем, я устал, глаза сами закрывались, так мне хотелось спать, к тому же я был немного пьян, поэтому не вполне уверен, существовали ли голоса, которые я слышал, взаправду, или были плодом моей пьяной усталости.

Я медленно опустил голову на стол, повернул ее и не сводил глаз с монитора. Я все еще слышал голоса, они приближались и становились все громче и громче, хотя глаза у меня медленно закрывались, и увиденное наяву заменялось увиденным во сне. И вдруг небольшая группа людей остановилась прямо перед витриной и замолчала, будто желая отдохнуть от возгласов и восклицаний. Они держали в руках транспаранты, на которых было написано:

Да здравствует воскресенье!

Воскресенье — всемирный день трудящихся!

Каждое воскресенье — национальный праздник!

Лучше воскресенье, чем понедельник, вторник и так далее.

Люди не были ни протестующими, ни революционерами, ни защитниками прав человека. Я склонялся именно к такой мысли, потому что их транспаранты соответствовали лозунгам, которые вполне могли быть приемлемыми в контексте уже утвержденных прав работников и граждан, так что не было необходимости устраивать из-за этого революции или забастовки. Крайним напряжением ума я придумал еще один лозунг, который гласил: Каждый день — воскресенье, — но я думаю, что он не будет принят рабочим классом, который работает с понедельника по пятницу и таким образом зарабатывает себе на жизнь. Кроме того, его не примут работодатели, финансовые магнаты и корпорации, в которых трудятся тысячи миллиардов людей, потому что если каждый день — воскресенье и работать не надо, они не смогут зарабатывать, и у них не будет возможности распределять баснословные дивиденды. В любом случае, этого лозунга мало… а все движется по кругу, так что его реализации придется ждать до лучших времен, до будущих тысячелетий.

Я не помню, поднял ли я голову, чтобы посмотреть на монитор, или я сказал это, глядя на витрину магазина, но факт в том, что я едва слышно прошептал:

— Я знаю этого человека.

Я знал одного из людей, стоявших в толпе, но у него в руках транспаранта не было.

Эй, Божо, я знаю этого человека, хотел закричать я, но у меня не было ни сил, ни возможности закричать по-настоящему, так что ни Божо, ни Веда услышать меня не могли.

Этого человека звали Панде. Сгорбившийся, старый, с большими синяками под глазами, растрепанными седыми волосами и бородой, стоит, засунув руки в карманы, и все же это Панде. Я знаю, что это он, по рукам, которых не вижу. И я уверен, что руки у него испачканы машинным маслом.

Если кто-то заставит меня вспомнить мое детство, то в первую очередь мне придет на ум то счастье, которое я испытал, путешествуя к морю в Хорватию с другом моего отца на старом фиате, который готовил к поездке именно Панде, мастер, своей лысой головой гарантировавший, что фиат никогда и нигде, ни при каких обстоятельствах по пути не заглохнет. Ах, какое счастье, какое волнение я испытал, собираясь в дорогу.

Мой отец нервничал и постоянно покупал на авторынке запчасти для своего фиата: маленькие подшипники, шайбы, резиновые прокладки, крышку трамблера, запасные свечи, провода, ниппели для камер, ключи на двенадцать, пятнадцать и так далее, кабели зажигания, кислоту для аккумулятора, ремни: ребристый и зубчатый. С течением времени и, вероятно, под влиянием Панде, мой отец многое узнал о ремонте фиатов. Не знаю, как с другими машинами, но как он управлялся с фиатом, я видел сам. Он знал, как залепить пробитый радиатор жевательной резинкой или же хлебным мякишем, как сменить маслозаливную крышку при кипящем масле, если она упадет и улетит куда-нибудь из-за перенапряжения, как свои пять пальцев знал устройство стартера и мог его проверить, если машина не желала заводиться; мог заменить кабели обычными проводами, чтобы доехать до первой заправки, поменять колесо и многое другое.

Теперь, когда я вспоминаю наши поездки, я думаю, как же ему удавалось затолкать все эти запчасти в машину? Она была забита всякой ерундой, из-за которой почти не оставалось места для человеческих тел. Мне кажется, что мы столько всего брали с собой, включая и снаряжение для кемпинга, что издалека фиат был похож на дирижабль. Ох, как я был счастлив… как я был счастлив… Поскольку у меня не было брата или сестры, родители разрешали мне взять с собой велосипед, хотя я никогда на нем не ездил. Обычно я сидел сзади на маленьких сиденьях, окруженный бутербродами, салатами, термосами с кофе и бутылками с газировкой, пластиковыми столами и стульями для кемпинга, чашками и блюдцами, столовыми приборами, одеялами, насосами, покрывалами, спальными мешками, канистрами для воды.

Ох, как я был счастлив… когда на серпантинах через Черногорию я постоянно бился головой о стекло фиата, и мы время от времени останавливались, потому что меня тошнило. Что касается ударов головой, я не жаловался и ничего не говорил, поэтому мама все лето гадала, отчего у меня каждый раз, когда мы ездим к морю, весь лоб был в синяках. Однажды она даже посоветовалась с коллегой, и та сказала, что, вероятно, это связано с переменой климата.

К Шиме, с которым отец вместе служил в армии, приезжали и другие люди из разных стран и на разных машинах. Был чех из Чехословакии по имени Иржи, а по фамилии Чех на проржавевшей насквозь шкоде, Ордог Арон из Венгрии на трабанте и еще Николае Русу из Румынии на дачии. И все они, конечно, приезжали с детьми. Господи, как нам было весело и здорово. А на экскурсии мы ездили так гордо и достойно: впереди