Вера Панова - Кружилиха Страница 42

- Можно?.. - он взялся за спинку стула.

- Да.

Он сел и облокотился на ее стол.

- Нонна Сергеевна... - он замолчал.

- Ну, что? - спросила она с ласковой иронией.

- Мы тогда не доспорили, - сказал он. - Помните?..

- Разве мы спорили? О чем мы спорили?

- По поводу того, что в производстве мелко, что крупно. Еще вы сказали, что вы - конструктор машин и чтобы вас оставили в покое...

Она смотрела на него и думала: "Ну, о чем ты говоришь, тебе совсем не об этом хочется говорить, вот мы вдвоем с тобой... Встать, подойти к нему, откинуть ему волосы со лба..."

И она вдруг сказала - точно бросилась с высоты:

- О чем вы говорите? Вам совсем не об этом хочется говорить.

Он отшатнулся от неожиданности... Она бесстрашно смотрела на него.

Он достал папиросу, закурил.

- Вы разве знаете? - спросил он.

- Да, - сказала она, продолжая свой сумасшедший полет. - Я знаю с самого начала.

Стол разделял их, они не двигались с места, ни один из них не знал, что он сейчас скажет. Потому что ни один не выбирал слов.

- С самого начала? - повторил он, доверчиво глядя на нее. - Это когда вы приходили ко мне?

- Ну да.

У нее тоже было полное доверие к нему. Ни на секунду ей не пришло в голову, что он может подумать: "кокетничает", "вешается на шею" или что-нибудь в этом роде. Это было исключено.

- Не знаю, - сказал он, - на радость это или на беду, но вот как оно получалось...

Она подошла к нему, стала рядом и обеими руками откинула ему волосы со лба.

В серый ноябрьский день Толька с чемоданишком в руке вышел из дому.

Он перебирался в юнгородок. Ему предоставили койку, освободившуюся после Петьки Черемных.

Матери Толька сказал, что будет жить в общежитии. Мать заплакала - не от горя, а от растерянности; слезы ее не смягчили Тольку.

Выйдя на улицу, он окинул взглядом знакомые дома, и они вдруг посмотрели на него очень серьезно. Вся улица, и осеннее небо, и заводские трубы, дымящие в отдалении, выглядели сегодня как-то скучнее, взрослее. И Толька понял, что с этой минуты жизнь начинается всерьез.

Дул холодный ветер. Толька на минутку поставил чемодан на землю, опустил наушники шапки и, снова взяв чемодан, быстро пошел к трамвайной остановке.

Глава четырнадцатая

НОЧЬЮ

Ночь над поселком.

Фонари здесь не стоят правильными рядами, они разбросаны беспорядочно: фонарь тут, фонарь там; один - у трамвайной остановки, другой - над воротами пожарного парка. Единственное освещенное окно высоко под крышей пятиэтажного дома. Кругом чернота, в черноте местами поблескивают рельсы и немые, спящие стоят дома.

Это час, когда последний трамвай давно прошел. Когда ночная смена на заводе давно заступила. И в Доме культуры, и в кинематографах не осталось никого, кроме ночных сторожей. И гуляки угомонились. И влюбленные не шепчутся в подъездах.

Тихо в домах. Люди спят, и каждый видит свои сны.

Мирзоев провел минувший день хлопотливо.

Утром он возил директора в горком. Директор велел дожидаться, но Мирзоеву подвернулась работа: хорошенькая дамочка попросила подвезти ей швейную машину, и он вез ее к чертям на кулички, на окраину, а дамочка в благодарность пригласила позавтракать, а машина, как выяснилось, шила плохо, а дамочка была прелесть какая хорошенькая, и Мирзоев починял машину и любезничал с дамочкой, а потом гнал свой ЗИС на третьей скорости обратно к горкому, и милиционер остановил его и записал номер, и он чуть не опоздал, - но ему повезло по обыкновению: подкатил к подъезду горкома как раз в тот момент, когда директор спускался с лестницы. Мирзоев вез его на завод и, смеясь, подмигивал своему счастью.

Директор дожидался инженеров на совещание и разрешил Мирзоеву съездить проведать земляка, находившегося на излечении после тяжелой контузии. Почти два года земляк лечился: чем его ни лечили - и электричеством, и ваннами, и гипнозом, и возили на курорты, а припадки не проходили. Никакой особенной дружбы у Мирзоева с земляком не было, но Мирзоев считал бы себя последним скотом, если бы раз в месяц не проведал земляка и не отвез ему гостинцев.

В клинике Мирзоев попросил швейцара присмотреть за машиной, с удовольствием надел белый халат и, чувствуя себя похожим на доктора, поднялся во второй этаж. Он шел неторопливо, чтобы встречные девушки успели наглядеться на него. Он понимал, что девушкам, работающим в клинике для нервнобольных, приятно посмотреть на красивого нормального мужчину... Земляк встретил Мирзоева восторженно, другие больные тоже. Мирзоев вытащил из кармана гостинцы. Больные уселись в тесный кружок, выпили и закусили. Сестра, входившая в палату, сделала вид, что ничего не заметила. Мирзоев налил было и для нее полстакана и сделал ей томные глаза, но она отвернулась и вышла. Потом русские больные пели по-русски, а Мирзоев и земляк - по-тюркски. Потом Мирзоев спел хорошую русскую песню "Выхожу один я на дорогу..." "Ночь тиха, пустыня внемлет богу, и звезда с звездою говорит", - пел он высоким, несильным тенором, и от умиления слезы проступали у него на глазах: хороша песня!..

Довольный, ушел он из клиники и решил съездить на вокзал к московскому поезду.

По пути прихватил какое-то семейство с узлами и чемоданами. Приехал на вокзальную площадь - денек только чуть смеркался... Семейство хотело уплатить мелочишку, но Мирзоев поглядел на детишек, на узлы и сказал: "Ну что вы, не надо мне ничего..."

Скоро народ посыпал с вокзала - пришел московский поезд. К машине Мирзоева, хромая, подошел человек в демисезонном пальто и теплой кепке, в одной руке чемодан, другая глубоко запрятана в карман, на глазах черные очки...

- В горисполком сколько возьмешь? - спросил он.

Явно, командированный. Столковались. Командированный сел на заднее сиденье. Поехали.

Мирзоев не был равнодушен к людям, которых возил, он всегда интересовался, кого везет и за какой надобностью. И он уже хотел повернуться к седоку и спросить прилично-сочувственно, указывая на очки и на руку, спрятанную в карман: "На Отечественной потеряли?.." - как вдруг седок положил здоровую руку ему на плечо и сказал:

- Ахмет.

Мирзоев повернулся, подскочил на сиденье: как только этот голос произнес его имя, он узнал его сразу.

- Товарищ комбат! - закричал он.

Машина вильнула и чуть не налетела на проходивший трамвай...

- Смотри, черт, - сказал, улыбаясь, комбат. - Ты меня второй раз закатаешь!

Мирзоев задохнулся, слезы брызнули у него из глаз.

- Постойте, - сказал он. Остановил машину около тротуара, повернулся к комбату, и прохожие замедляли шаг, наблюдая с удивлением, как в машине целуются долго и нежно шофер и седок.

- Нализались, - сказал кто-то.

- Вы живые! - восклицал Мирзоев.

- Да, брат, выпутался, - сказал комбат. - Ну-ка, поедем все-таки. А то мы вон толпу собрали.

- Я вас везу к себе, - сказал Мирзоев, берясь за баранку.

- В другой раз, - сказал комбат. - Мне в горисполком срочно.

- Завтра! - сказал Мирзоев. - Завтра я вас лично отвезу в горисполком к началу занятий. Сегодня не может быть никакого горисполкома. Я вас во сне видел сколько раз. Мы только заедем на минутку в магазин "Гастроном".

- Ладно, - сказал комбат, - только в горисполком все-таки сегодня, часа через два. Я всего-то на сутки. А водочки с тобой, по старой памяти, выпьем.

Мирзоев не стал рассказывать о том, что у него вырезана почка и что он воздерживается пить по этой причине: совестно выскакивать с какой-то почкой перед человеком, который так пострадал. Он заехал в магазин и купил всякой снеди на все деньги, какие нашлись в карманах. Потом доставил комбата к себе на квартиру, завел машину по соседству в пожарный гараж, чтобы была под рукой, и, запыхавшись, примчался домой. Он был в детском восторге, ему приходилось изо всех сил держать себя в руках, чтобы говорить связно.

- На-ка, выпей успокоительных капель, - сказал комбат, налив ему в стакан.

Мирзоев обеими руками принял от него стакан, глотнул в экстазе - с отвычки водка опалила ему горло и в самом деле несколько успокоила.

- Ну, как же вы? - спрашивал он счастливо, с любовью заглядывая комбату в очки. - Как вы?.. Где вы?..

Комбат рассказал, что работает в Москве по строительной части. На вопрос: "А как вообще жизнь?" - ответил:

- Да что. Время трудное, что же тут скрывать. Сам знаешь, какова международная обстановка. Ничего, переживем. Не такое переживали, вспомни-ка. - Он улыбнулся своей спокойной улыбкой.

- Международная обстановка - да, - сказал Мирзоев. - Нет, я в смысле вашего личного устройства. Вашего личного, чисто бытового устройства.

Комбат немного нахмурился.

- Ну, что ж личное, чисто бытовое, - сказал он. - Живу, как все. - И, оглядев стол, добавил: - А ты, кажется, устроился неплохо.

- Я живу очень хорошо, - сказал Мирзоев. - Не хуже директора, между нами говоря.

- Зарабатываешь слева, - сказал комбат. - Понятно.

- Знаете, - сказал Мирзоев, с тревогой почувствовав, куда ведет разговор, - иметь такую машину и такого директора, как у нас, и не заработать слева - это надо быть форменным идиотом.