Горькая жизнь - Валерий Дмитриевич Поволяев Страница 42

Мелкие сосенки, которые сейчас видел магаданский «кум», уже, можно сказать, выжили, никакой бурьян не раздавит их и непогода не возьмет их, осталось этому подбою только встать на ноги.

Под прикрытием осинок и берез сосны быстро пойдут в рост, через несколько лет сравняются со своими защитницами, а вот дальше будет происходить нечто печальное – сосны устремятся вверх и закроют своим спасительницам свет. Они просто-напросто забудут про тех, кто защитил их. А без света, без солнечных лучей ни березы, ни осины – не жильцы, очень скоро они загнутся, усохнут, превратятся в обычные кривые сучья. Такова грустная правда жизни.

Грустная… А разве правда жизни лагерной – веселая? Брыль ознобно пошевелил плечами, глянул в сторону театра, где в николаевских – точнее, энкавэдешных бескозырках стояли на посту его бойцы, подумал о том, что слишком долго идет совещание.

Скорее бы оно кончилось, скорее бы наступила ясность. Впрочем, ясность есть – итог у них будет один, это известно даже самой несмышленой лагерной «шестерке»… Чего-чего, а смерти магаданский «кум» не боялся. Знал и то, что ни Китаев, ни Егорунин ее тоже не боятся. Как и Хотиев с Гавриловым. А раз так, то нет на свете вещи, которая бы страшила всех их.

Военная верхушка восстания приняла, как ни странно, решение, которое больше устраивало уголовников, и в гораздо меньшей степени устраивало политических. Штаб решил разделиться на две половины: одна половина пойдет на север, брать Воркуту и перекрывать тамошний морской путь, поднимать шахты, где работало много недовольных, поднимать народ и раздувать пожар; вторая половина двинется на юг брать Инту, а следом Сыктывкар – два главных города края. Есть и другие города – Усинск, Ухта, Княж-Погост, но они не считаются главными.

– Что означает в переводе на русский Инта? – оживившийся магаданский «кум», с деятельным блеском, возникшим в глазах, пытался выведать секреты местных названий и имен, – любопытным сделался, – но мало кто мог удовлетворить его любопытство.

– А что будет означать «Ухта» по-русски?

– Шли мужики, геологи, скорее всего, очень усталые. Надо было выбрать удобное место для ночевки, а место все не попадалось и не попадалось, – бурелом, низины, болотные окна, замусоренная валежником земля. И вдруг – чистая долина. С зеленью, водой и птичьим пением. Кто-то из мужиков воскликнул восхищенно: «Ух ты!» – с тех пор это место стали звать Ухтой.

Магаданский «кум», выслушав эту историю, сощурился:

– Ты, душа Китаев, в какой книжке эту историю вычитал?

– Ни в какой.

– Значит, сам сочинил.

– Вовсе не обязательно.

Но лучшее название было, конечно же, у Княж-Погоста. Старое, русское. Покрытое серебряной пылью времени. Большой лагерный центр. Негласная зэковская столица. Территория. Тут лагерь на лагере сидит и лагерем погоняет. Пятьсот первая стройка не работала, была скована ожиданием, тишиной, по всем баракам и колоннам прошла фраза Хотиева, произнесенная на совещании в зековском театре:

– Лучше двадцать дней свободы, чем двадцать лет каторги.

Уголовники, услышав это, устроили перед театром толкучку, сопровождаемую восторженным ревом:

– Великие слова сказал наш пахан. Через двадцать дней мы будем готовы лечь в могилу и закопать себя. А пока это не произошло, эти двадцать дней будут самыми счастливыми в нашей жизни.

Тишина, которая установилась на пятьсот первой стройке, вышибала холод на теле тех, кто знает, что это такое. По коже бегали противные муравьи, а у отдельных личностей, которые знали, что такое могильная тишь на фронте, волосы становились дыбом. Легко было лишь уголовникам – они не знали войны и что такое тишина на фронте, особенно тишина затяжная…

Китаев был зачислен в группу, которая уходила штурмовать Сыктывкар. Оружия в этой группе почти не было – Хотиев с Гавриловым рассчитали маршрут так, чтобы по пути попалось несколько армейских складов. Требовалось только содрать с них крыши, распечатать и основательно вооружиться, заодно и приодеться, и самое главное – запастись едой. А еды там столько, что хватит на дорогу не только до Сыктывкара – до Африки, до страны под названием Занзибар… Или еще дальше. Знающие люди докладывали Хотиеву, что огромные полуподземные помещения набиты добром по самые двери, трубы и вентиляционные отверстия.

Был Китаев занят еще одним делом, которое не оставлял ни на минуту – в перемещающихся толпах людей он пробовал отыскать Аню. Он не думал, что на пятьсот первой стройке может работать так много женщин. А они работали. Их было действительно много. Но Аня среди них не встречалась…

Ночью из поселка ушли уголовники – поднялись организованно, большой массой и, украшенные ветками, будто индейцы, – слишком уж много было комаров – ушли.

Когда об этом сообщили Хотиеву, он только махнул рукой:

– Пусть. Проку от них все равно никакого. Куда они хоть двинулись?

– Ребята наши проследили, – доложил Егорунин. – На юг.

– А вообще разделяться нельзя. Я и раньше был против, а сейчас тем более против. Поодиночке нас растеребят всех, даже пуговиц не оставят, – Хотиев безнадежно махнул рукой, хотя прекрасно понимал, что из уголовников воины – как из ежиков воздушные шарики, иголки ежиные годятся только для того, чтобы делать дырки. – Ладно, ушли, так ушли. Но вот за тем, где конкретно они находятся, что делают, следить надо очень внимательно.

Ровно через два дня в штаб Хотиева пришло сообщение, что уголовники были встречены на одной из станций железной дороги. На пристанционной площади оказались призывно распахнуты окна – витрины трех продуктовых магазинов. Для зэков даже наживку специальную поставили: подвесили по сочному свиному окороку, несколько цельных, аппетитных осетров горячего копчения, лаково поблескивающие круги колбас, из загашников достали высокие банки американской ветчины – на яркие заморские этикетки невозможно было не обратить внимание. Такого изобилия зэки не видели никогда в жизни и ревущей лавиной понеслись на витрины магазинов.

Окна витрин неспешно распахнулись, осетры и окорока были отодвинуты в сторону, и в проемах показались угрюмые стволы станковых пулеметов. Всего пулеметов было шесть. Хорошо смазанные, заправленные лентами, с заранее приготовленными раскрытыми патронными коробками, они начали работать слаженно, почти в унисон – выстрелы сливались в один – ну будто песню пели. Мало кто из уголовников остался в живых, человек тридцать только не попали под пулеметы, всех остальных смял свинец. И не просто смял, а рубил людей на куски, – от уголовников только отлетали отрубленные руки, плечи, вырванные пулями бока, ошмотья мяса, срезанные со спины.

Станция была сплошь залита кровью, в крови, как в весенней паводковой воде, плавали щепки, обрывки