Божий контингент - Игорь Анатольевич Белкин Страница 43

и очень давно обклеены бумажными обоями в мелкий сизый цветочек. Такая странная превратность судьбы: долгожитель-хозяин его унаследовал от собственного сына. Тот долго лежал здесь парализованный, почти без присмотра, без ухода. Дом как будто тоже парализовало – таким он казался ветхим, покосившимся, заброшенным, нежилым. Ночью из многих дыр в обоях вылезла подкормиться свежей кровью ненасытная клоповья молодь. Ничего, в принципе, страшного. Клопы в жизни случаются. А мы, мужики, сильные – всё переживём и перетерпим. Хорошо, что жена не поехала с нами – уж чего-чего, а таких тягот она бы не выдержала. Я почти не спал – задремал и сразу проснулся оттого, что зачесались места укусов. Нужно было следить, чтобы твари не залезли на Артёмкин сундук, не зажрали моего парня. При свете тусклой лампочки разглядел, что некоторые дыры на стене заклеены старыми газетами, и, раз всё равно предстояло бодрствовать, решил почитать, о чём писали …в 1958 году.

На жёлтой, покрытой бурыми пятнами странице "Известий Петровского района" моё внимание привлекла одна заметка. В ней коротко сообщалось, что во время облавной охоты на волка-людоеда близ деревни Крюки был ранен шальной пулей охотник-загонщик Василий Гучев.

Мой дед.

– Я всё понял, догадался… – сказал я утром хозяину. Здесь почему-то считают, что весь наш род – обортни. И поэтому боятся. А вы? Что ж вы-то нас спокойно пустили в свой дом?

– Во-первых, я не крюкский, всего и не знаю, как и чего тут было, – ответил он лукаво, – Сынок мой помер уж в восемьдесят пятом, при Меченом, и я с города, с Дальней Кручи, сюда переехал. А во-вторых, зверь бы ко мне не зашёл. Зверь меня боится. Даже клоп не кусает. У меня топор заговорённый есть.

После ночлега, в волдырях и зудящих расчёсах, мы с Артёмкой вышли к раннему утреннему "пазику". Главное, мы были живы и оставались пока в здравом рассудке…

4.

Очень тихо… Покойно…

Жаль, что здесь почти всё в тёмных тонах: плиты, памятники, распятия, ограды, тропки и тени от зарослей крапивы. Всё, кроме солнца. Оно пробивается сквозь листву и подсвечивает керамику фотографий, оживляет облезшую позолоту памятных слов на веночных лентах.

Повсюду кресты: массивные из цельного камня; чугунные узорчатой ковки; литые. Кресты-"первогодки" из соснового бруса ещё пахнут морилкой, лаками, а то и живой смолистой древесиной. Крест-обелиск, крест-надгробие, …навершие, …напоминание…

Но чаще других встречаются кресты-клейма, гравированные на новых плитах, в правом углу, – и не поймёшь, то ли это погребальный символ веры, то ли торговый знак ближайшей ритуальной мастерской… Крест как печаль и крест как печать. Последняя, итоговая. Самой высшей инстанции.

Артёмка находит в траве земляничину, срывает и метится положить в рот. Пока мы блуждали в поисках, он непрерывно ойкал, канючил, торопил и хватался за прутья оградок. Его белые тонкие ноги, торчащие из шорт, обстрекала крапива, изжалили комары. К тому же чесались ещё и вчерашние укусы, с ночлега…

– Папа, ну где они, где? Где родственники?

– Скоро, – механически отвечаю я, осматриваясь, щуря глаза от редких солнечных зайчиков.

– А много родственников? А почему они здесь? А мы их увидим? – донимает сын вопросами.

Родственники. В Крюках их водилось много, пока дед был в силах, пока болезнь не подкосила его. Я решил умолчать о том, что люди, к которым мы стучались, просились в деревне, – наша вполне живая родня.

– Один дед только. Тебе – прадед. Где-то здесь… Скоро. Сейчас найдём… Он умер, и лежит под землёй. А сверху – памятник с оградкой. Через три тропинки от "белого мальчика".

Объяснив, я начинаю шёпотом кричать о землянике, о том, что нельзя, не принято, что всякой пагубой чревато срывать, брать что-либо в этом месте.

– Ты понял? На кладбище не рвут и не едят ягоды…

– Белого мальчика? – перебивает Артём недоумённо.

– Да.

Сын голодный. Плохо поел рано утром, когда приютивший нас незнакомый хозяин из числа пришлых крюкских жителей дал на завтрак холодную вчерашнюю пшёнку. Потом, буквально сбежав с сыном из родимой деревни, в которой я провёл у деда практически всё раннее детство и ещё несколько школьных каникул подряд, мы тряслись в автобусе, искали в райцентре гостиницу и магазин, чтобы купить продукты и наконец-то наесться, потом опять ползли сквозь жаркую пыль городка на "пазике", и долго шли пешком. Заблудились, потому что я перепутал остановки, вышли не у часовни, а чуть раньше, у районной больницы. В её стенах из силикатного кирпича мой дед скончался много лет назад. Он прошёл всю войну без единой царапины. А тогда, в конце пятидесятых, на охоте, он, оказывается, был ранен – ему, очевидно, задело лёгкое. И уже только в семьдесят седьмом, за три года до смерти, давняя мирная рана дала о себе знать: развилась эмфизема. Мне было девять или десять, когда я видел могилу в последний раз. Уже с железным памятником, который сварили мужики на рембазе неподалёку. Больше я не приезжал, потому что в городке родни не было, а осиротевший дедовский дом в деревне сгорел в первую же зиму. К родственникам, в том числе и к хлебосольной тёте Шуре, почему-то с тех пор не тянуло. А теперь я вдруг с болью ощутил, что малой родины у меня давно нет, что существует лишь её фантом в моей памяти и …этот город мёртвых.

Кладбище длинное, словно живое, растянулось вдоль трассы, ушло вглубь леса, выползло на опушки, проросло в овраги… Зной, лето, сушь…

Не знаю, как жена отпустила со мной Артёмку. Она тряслась над каждым его чихом, царапинкой… Она подогревала ему сок и воду в тридцатиградусную жару, чтобы не заболело горло. Бесконечное мытьё рук: после монетки, горшка, фломастеров… Влажные салфетки она напихивала ему в карманы песочников и штанишек, а тут… такое! Ночуем, где придётся, кормим клопов, а теперь плутаем среди могил.

Уже почти в полме, у дальнего края, там, где кладбище воюет с орешником за новые участки земли, Артёмка выпросил у меня банан, который мы купили в магазине и захватили с собой на обратную дорогу. Теперь я несу в руке склизкую кожуру и буду нести её до выхода за высокий тёмный забор, в суетный мир живых. Выбросить здесь, у могил, да хоть в те же непролазные кусты или траву, не даёт внутреннее табу. Не принято, нельзя…

– Папа, мне ску-учно…

– Потерпи немного, уже скоро…

– Ай! Бо-ойно! – сын приседает, чешет ногу, обожжённую крапивой, подхныкивает и в который раз просится на руки. Ему пять, и на кладбище он впервые. Жена