Михаил Кузмин - Том 2. Проза 1912-1915 Страница 44

— Чувство ревности? — переспросила Елена Александровна. — Ну, ты, Полина, кажется, совсем зафантазировалась!

— Зафантазировалась ли я, или не зафантазировалась, а только «собака на сене» в каждом из нас сидит, и даже очень: и себе не надо, и другим не дам.

— Да, может быть, это и правда, но в данном случае ты совершенно бредишь… какое мне дело до тебя, скажи на милость?

— А зачем же ты сердишься?

— Я и не думаю сердиться, откуда ты взяла?

— Ну, не сердишься, так волнуешься… да ты не беспокойся: лучше быть собакой на сене, чем бесчувственной деревяшкой, от этого будет еще веселее игра!.. а ведь что ж наша жизнь, как не игра?

— Ну, и прекрасно! Ну, я — собака на сене, и к тебе ревную, и наша жизнь игра… а теперь давай спать, — и Елена Александровна задула свечу.

Глава 11

Елена Александровна с негодованием отвергла предположение Полины, что она может ревновать Лаврика, но, конечно, чувство собаки на сене у ней было, и совершенно неожиданно обнаружилось. Также было совершенно справедливо, что это ее несколько оживило, во-первых, давши ей повод сделаться более внимательной наблюдательницей, во-вторых, слегка царапая самое живучее из женских чувств, самолюбие. Может быть, это оживление имело и другую причину, а именно — известие о приезде Лаврентьева, потому что если сильная страсть, сильное чувство заглушает в нас все другие, то чувства средние наоборот их обостряют, отчего люди, слегка влюбленные, всегда делаются еще более приятными для окружающих, а страстные маниаки или совершенно исчезают для своих друзей, или делаются соседями пренесносными. Чувство же Лелечки к Лаврентьеву было, конечно, очень средним, и опять-таки более всего напоминало чувство собаки на сене. Но как бы там ни было, оживление, столь желанное для Полины Аркадьевны, началось. Сердился Лаврик, сердилась Елена Александровна, нервничал Орест Германович, затревожилась Правда, и даже Леонид Львович стал ощущать какое-то беспокойство, а Полина Аркадьевна егозила, ликовала и расцветала, потому что начиналось то, что она звала жизнью. Лаврик сердился больше всего на то, что Полина Аркадьевна самым простым и конкретным образом ему мешала и надоедала. Расположится ли он у окна с книгами, как в окно уж летит букет какой-то дряни, а низкий голос Полины Аркадьевны из сада декламирует: «Я пришла к тебе с приветом, рассказать, что солнце встало». — Уйдет ли к себе в комнату спать — та же Полина стучится к нему за спичками; на прогулках она всегда уставала, так что ее приходилось вести под руку, на гигантских шагах ее нужно было «заносить», по пруду надо было катать, за грибами ходить с одной корзинкой, так что только и оставалось уходить на целый день в лес. Но самое тягостное было, это разговор по душе: какой он, и какая она, и какие они, и как все есть на самом деле, и как все должно бы быть, и всегда все сводилось к невероятному и пустому вздору. Можно было бы удивиться, конечно, что Полина Аркадьевна прибегала к такому примитивному кокетству, забыв о леопардовых шкурах, но, как я уже сказывал, она полагала, что в деревне нужно вести себя как-то особенно, по-деревенски. И почему-то это деревенское поведение ей представлялось в виде манер присноблаженных вице-губернаторских дочек 80-х годов, которые ходили в мордовских костюмах с хлыстиками в руках и, куря тонкие пахитосы, рассуждали о женской эмансипации в кругу армейских подпоручиков. Вот это-то милое обращение, отчасти сдобренное бальмонтизмами, далькротизмом, леопардовыми шкурами и острыми настроениями, и положила себе Полина Аркадьевна, как проспект деревенской жизни. Но, конечно, этот химический состав не был заметен окружающим, и казалось, что Полина Аркадьевна думает, живет и поступает цельно, непосредственно и искренно, на другой вкус — безвкусно и несносно, но уж это дело вкуса.

Отложив книгу на траву, Лаврик слушал кукушку и думал спокойно, но не очень радостно о своем будущем. Вот он выдержит экзамен, поступит в университет, будет много писать, готовясь к какой-то настоящей и неизвестной жизни, будет ласковым и хорошим, может быть, скоро поедет за границу. Но сегодня ему как-то яснее, чем прежде, все это представлялось лишенным интереса, так как оно не было одушевлено никаким чувством; это было устройство, да, но не было никакой цели для этого устройства, оно не было ничем украшено, не было никаких непредвиденных расходов, на которые уходит всегда всего больше денег и без которых труднее обойтись, чем без насущных необходимостей.

Жизнь представлялась светлой, ровной, но слегка безрадостной, вроде какого-то ясного, трудолюбивого монастырского житья. Конечно, Лаврик имел понятие о чувстве несколько иное, чем Полина, но чувствовал необходимость чувственной и чувствительной привязанности.

Вместе с тем, он не мог вспомнить об таких связях без досады и обиды, не позабыв своего романа с Еленой Александровной. Он был уверен найти везде ту же Лелечку, не более как Лелечку. И неужели без Лелечек-то жизнь и кажется не мила?

Легкое фырканье лошадей прервало нить его размышлений, но когда он вышел на дорогу, деревенская бричка уже проехала, и он мог заметить только спины проезжих.

Один был статский, другой военный, оба одинакового хорошего роста; первый казался человеком средних лет, второй же по фигуре и посадке — едва достигшим полной возмужалости. Они быстро удалялись, громко говоря по-английски и не оборачиваясь, так что Лаврик не только не мог догадаться, кто они такие, но даже не успел разглядеть их лиц, хотя статский и показался ему чем-то похожим на мистера Стока.

Но откуда бы он взялся? Положим, эта дорога, кажется, ведет в имение Лаврентьева, но при деревенском всезнании едва ли бы прошло неизвестным такое событие, как приезд иностранца к кому-либо из соседей. Притом и офицер, который ехал вместе со Стоком, не был в стрелковой форме. Лаврик, посмотрев им вслед, подумал: вот и эти едут, наверное, к невестам, или возлюбленным, или оставили их в Петербурге и пишут им письма каждый день, и их жизнь имеет веселый смысл. Лаврик не поспел еще выйти из парка, как увидел одинокую фигуру в светлом летнем платье, которая медленно подвигалась ему навстречу.

Елена Александровна была задумчива, и непривычная серьезность выражалась в крепко сжатых губах и пристальном взоре. Даже когда Лаврик подошел совсем близко к ней, она его не заметила, так что ему пришлось ее окликнуть.

— Вы не знаете Лаврик, кто это проехал с мистером Стоком?

— А разве это был мистер Сток?.. Я и его не узнал…

— Да, это был он. Но кто это проехал с ним? Такое знакомое лицо, а между тем я его никогда не видала… Такие лица видишь во сне.

— Мне показалось, что это совсем молодой человек…

— Конечно, конечно, Лаврик… Как же могло быть иначе?

— Наверное, какой-нибудь приятель мистера, или знакомый Дмитрия Алексеевича, они, вероятно, ехали в «Озера».

— Вероятно.

— А вы гуляете? По-моему вы очень редко это делаете?

— Да, вот сегодня что-то вздумала. Я увидела, что к нам приехали Полаузовы, и ушла черным ходом; мне не хочется видеть людей.

— Они очень милые, эти Полаузовы: простые и порядочные, кажется!

— Да, уж слишком порядочные, до скуки!

— Вы сегодня расстроены, Елена Александровна?

— Какие глупости! Что же мне расстраиваться особенно!

— А не особенно, а все-таки расстроены?

— Какой вы, Лаврик, любопытный! Ведь я же, например, вас не спрашиваю, — отчего вы с некоторого времени так часто уединяетесь в лес?

— Вы меня не спрашиваете, потому что вы вообще со мной почти не говорите.

— И вы, конечно, думаете, что я с вами не говорю, потому что на вас сердита, или питаю еще к вам какие-либо чувства? Но вы в этом ошибаетесь, уверяю вас. А не спрашиваю я вас о ваших прогулках, во-первых, потому, что считаю любопытство иногда неделикатным, а во-вторых, потому что я без всяких расспросов знаю причину ваших прогулок: вы прячетесь от Полины Аркадьевны.

— Какой вздор! зачем же мне от нее прятаться? — Да, вам, по-моему, нет никаких оснований делать это. И даже скажу вам больше, вы этим самым играете ей в руку.

— Разве у Полины Аркадьевны есть какие-нибудь планы?

— У всякого человека есть свои планы.

— А у меня вот нет никаких планов.

— Ну, как же так нет? вот вы готовитесь к экзаменам, хотите поступить в университет, поедете с вашим дядей за границу.

— Ну, какие же это планы?

— Конечно, планы не особенно возвышенные, и даже не то чтоб очень веселые, но это — дело вкуса.

— Тут больше играют роль обстоятельства, а не мой вкус.

— Не ваш вкус, так чей-нибудь другой, а обстоятельства почти всегда зависят от нас самих.

— А у вас какие же планы?

— Опять-таки, Лаврик, не любопытствуйте! я ваши планы рассказала сама, не любопытствовала; вот и вы мои планы угадайте сами, хотя бы для того, чтобы доказать, что вы интересуетесь мной не меньше, чем я вами.