Раиса Орлова - Мы жили в Москве Страница 45

Такой прогресс, такой рост губит, а не помогает. Конечно, в странах третьего мира и у вас есть еще много пространства, есть множество людей, которым необходимо дать элементарные блага - пищу, жилье. Но в таких странах, как наша, как Япония, США, нужно как-то ограничивать рост. Не знаю, как, но если не ограничивать, это будет губительно".

Когда речь зашла об аварии в Гаррисбурге, Андрей сказал, что там были незначительные технические неполадки, но печать и радио раздули их в погоне за сенсацией, вызвали панику. Люся: "А не было ли это диверсией противников строительства атомных станций?"

Бёлль удивленно и печально сказал, что само такое предположение очень характерно для советского образа мышления - всюду подозревать вражеские происки и диверсии. Об этой аварии газеты и телевидение сообщили позднее, чем местные администраторы провели эвакуацию части населения.

Они не убедили друг друга.

Во всяком случае, Генрих не воспринял ни одного из аргументов Сахарова. У того иногда, кажется, возникают сомнения. Но спорили оба необычайно мирно, внимательно слушали, не перебивали, вдумывались, не пытались "уличать" в противоречиях, явно симпатизировали друг другу и даже были похожи.

29-31 июля. Бёлли уехали во Владимир-Суздаль.

1 августа. Пришли обедать Г. и Аннемари. Г.: "Это была очень хорошая поездка. Мы увидели настоящий ландшафт России. Такой бесконечный. Широкий. Иногда - грустный. И очень мягкий, душевный. Раньше мы только один раз там были, зимой; все покрыто снегом. А сейчас прекрасно. Были у монаха отца Валентина - он огромный, жизнерадостный, много ест и пьет. Щедро угощает. Исключительная еда". Когда Л. замечает, что он напоминает монахов из Боккаччо, оба, смеясь, соглашаются. "Да, в России мы такого увидели впервые. Но он, несомненно, добрый, искренний человек. Нам было хорошо с ним, особенно после загорских церковных функционеров".

За обедом Фазиль: "Разрешите очень короткий тост: "Легко быть Генрихом Бёллем, если с тобой рядом Анне-мари". Все смеялись, а Генрих сказал вполне серьезно: "Он прав".

Генрих: "Мой интерес к Латинской Америке начался задолго до того, как возникли "семейные связи" с Эквадором, до того, как два моих сына женились на эквадорианках.

Я начал читать книги латиноамериканских писателей".

В этот день повидаться с Бёллем приходили многие приятели, латышская германистка Дзидра Калнынь, москвичи и тбилисцы.

Поехали к Сидуру в мастерскую. Г. смотрел с интересом. Потом он говорил, что ему больше нравятся ранние работы С.: камень, металл, дерево. Экспрессионистские. Более поздние работы - конструкции из различных металлических предметов - понимает, но хуже воспринимает.

Пока мы были у Сидура, Раймунд с женой были в мастерской у Вайсберга. Раймунд: художник очень талантливый, но ему далекий.

Вечером - прием у Дорис Шенк. Войновичи, Даниэли, Аксеновы, Искандеры, Сидуры, Биргеры, корреспонденты. Посланник Береендонг с женой. Разговор Бёлля с посланником. Тот считает, что последние репрессии против писателей ГДР - следствие "воздействия" Москвы, так же как новый жестокий закон, запрещающий фактически любые отношения с иностранцами, прежде всего с жителями ФРГ. Бёлль уверен, что все это - плоды собственной инициативы ГДР, что в вопросах идеологии гедеэровские догматики влияют на московских прагматиков, а не наоборот. И в шестьдесят восьмом году вторжения в Чехословакию особенно ревностно добивался Ульбрихт.

2 августа. Последний день. С утра А. и Г. с Вильгельминой и с Л. поехали в музей Толстого. Потом приехали дети с Борисом. Генрих не подымался на второй этаж музея: "Я там уже был несколько раз, и вообще не люблю музеев", - вышел во двор. Там на скамейке у дома записывал справки о наших заключенных. Всего подробнее: Огурцов, Орлов, Руденко, Ковалев, Тихий, Лукьяненко, Глузман.

Генрих согласился принять участие в предстоящем праздновании 200-летия рождения доктора Гааза. Обещал позвонить депутату Мертесу.

Вместе гуляли по Пироговке. Сидели на бульваре за памятником Толстого.

2 августа. Вечер.

К. говорит, что во многих книгах Бёлля, в том числе и в последнем романе, у героев проходят прежде всего зрительные воспоминания, как кинокадры. Они существуют только в сознании героев или их видит сам автор? С чего начинается роман - со зримых представлений? Видит ли он своих героев? Видит ли то, что они делают?

Г. очень твердо: "Нет, не вижу. Видят только персонажи. У меня все начинается со слова. Нет, это не слышимое слово, но и не видимое. Не знаю, как объяснить. Это слово во мне. Я не представляю себе внешности героев, потому не люблю иллюстраций, не люблю инсценировок. Это ограничивает и читателей, и меня. А без этого каждый может представлять по-своему".

Раймунд возражает: "Не может быть, чтобы ты не видел. Ведь когда ты пишешь о человеке, ты сначала должен его увидеть, представить себе человека, а также местность или здание".

- Нет, это они видят друг друга, они - персонажи - представляют это себе. А у меня слово.

Л. напоминает: "У тебя в одной из богословских статей или интервью говорится, что слово "Бог" - это огромная пустынная планета. Заваленная окаменевшими надеждами и молитвами. Разве это не зримый образ? Не лунный ландшафт?"

Г.: "...Нет, когда я писал, я ничего при этом не видел. "Бог", "планета", "камни" - все это слова".

Р. вспоминает о "кинопленке" жизни Неллы в "Доме без хозяина": "Это важно для характеристики ее, это она видит. Видит она, а не я".

Уже несколько минут спустя он заговорил, что критики и литературоведы часто выводят одного писателя из других, из его предшественников: "Такой-то вышел из Томаса Манна, такой-то - из Кафки, такой-то - из Фонтане. По-моему, это совершенно неправильно. На писателя влияют не меньше, чем литература, еще и живопись, музыка - вся окружающая жизнь.

"Когда я начал писать, еще до этого, для меня огромное значение имела живопись, я много ходил по картинным галереям. И, конечно, музыка - и светская, и церковная. А вот Райх-Раницкий этого не понимает. Гуляешь с ним и говоришь: "Посмотрите, как прекрасна эта белая лошадь на зеленом лугу". А он: "Да, да, у Кёппена во второй или третьей главе есть нечто подобное".

О Ленце он говорил несколько раз по разным поводам: "Ленц замечательный писатель и прекрасный человек. Из всех моих коллег - самый лучший, самый мне симпатичный. Я хочу, чтобы он приехал и со всеми вами познакомился".

"Смотрю телевидение много, часами. Мне это не мешает думать. Как легкая музыка. Даже легче сосредоточиваться в "пусковой период". Я не могу написать ни одной строки, если кто-нибудь даже в соседней комнате. У нас система звонков - Рената знает, как кому отвечать".

3 августа 1979 года Генрих, Аннемари и Раймунд с женой улетели. Это была последняя встреча Генриха Бёлля с Москвой.

12 ноября 1980 года во Франкфурте нас встречали Рене и Винсент сыновья Бёлля и наши ленинградские друзья Елена Варгафтик и Игорь Бурихин.

Первый немецкий дом, в который мы вошли, был дом, в котором жил Генрих на Хюльхратерштрассе, 7. Он и Аннемари стояли на площадке второго этажа...

16 августа 1985 г. мы с друзьями написали:

"Писатель Бёлль не умер, его слово живет и будет жить. С первых русских изданий (1956) он стал в нашей стране одним из самых любимых, для многих - жизненно необходимых писателей. И хотя с 1975 года, когда он стал неугоден властям, его книги больше не издавались, но они продолжают неизменно читаться.

Умер Генрих Бёлль - друг и заступник страдающих, преследуемых людей. Он был христианином, для которого заповедь любви к ближнему была основой жизни и души. Он был наделен редким даром сострадания.

Когда в Москве, Ленинграде, Киеве преследовали литераторов, арестовывали и судили невинных, вступался Генрих Бёлль.

Он писал прошения, протесты и сам, и от международного ПЕН-клуба, будучи его президентом, он звонил членам правительства, он ходил к послу СССР в ФРГ, он пытался убеждать руководителей Союза писателей. Так, он защищал Амальрика, Бродского, Даниэля, Синявского, Гинзбурга, Галанскова, Григоренко. Вдвоем с Сахаровым они предложили обмен Буковского и других политзаключенных в СССР на политзаключенных Чили и Южной Африки. Он требовал расследовать убийство Богатырева. Он протестовал против нападок на Биргера, Владимова, Максимова, Некрасова, Чуковскую, Эткинда, на группу "Метрополь". Сегодня еще нельзя назвать имена всех тех, кому и как помогал Бёлль в СССР, в Польше, в Чехословакии. Помогал словом, деньгами, лекарствами, вывозил рукописи, в том числе и рукописи Солженицына, который именно в его доме нашел первое прибежище. Сахаровы писали из горьковской ссылки: "Передайте нашу любовь Генриху и Аннемари. Слышать Генриха на крутом берегу Оки, да под ледяным ветром - стало тепло на душе - было очень большим событием".

Деятельное милосердие Бёлля неотделимо от его творчества и от его корневых связей с русской литературой.