Петр Краснов - Выпашь Страница 45

Теперь все это изменилось. Точно пришел Стасский, и злобная тень его затмила ее покойное тихое счастье. Теперь Петрик отказался от чтения любимых писателей. Его потянуло к газете. На прогулке, — он начинал ходить сам, опираясь на ее или на Танину руку, — он все искал встреч с приезжими с фронта. Он знакомился и жадно расспрашивал о том, что делается на войне. Он делал свои выводы, доставал различные уставы и наставления и читал их один.

— Дай, я тебе почитаю, — скажет Валентина Петровна.

— Нет, я сам… Тебе это неинтересно. Он не замечал, что обижал ее этим.

Когда узнал, что было совещание и что Куропаткин и Эверт отказались наступать и напросился один Брусилов — и ничего, кроме частной победы не вышло, он горячо говорил: "я их понимаю… Пятнадцать миллионов!.. Да ведь кого? Разве можно с ними… с такими-то?.. Отказались наступать… Да, надо быть последовательными и отказаться воевать… Отдохнуть надо… Научиться".

Он думал теперь только о войне и к ней готовился.

Крымская осень наступала. Золотая Ялта млела в солнечных лучах, благоухала ароматом роз и фруктов. Мальчишки татары продавали виноград. По набережной носились легкие фаэтоны под белым парусиновым тентом. Купальни были полны купальщиков. Толпы ходили по набережной. Больше солдаты, присланные на поправку, в оборванных грязных шинелях, без хлястиков сзади, ходили с сестрами, лущили семечки, или стояли, опираясь на костыли. Петрик не обращал на них внимания. Он знал, что это «выпашь», уже порастающая чертополохом и лопухами и отдыхающая под солнцем благословенного Крыма.

Он шел вдвоем с Валентиной Петровной, шел, не опираясь на ее руку и только палка была у него. Она помогала ему на подъеме.

Петрик взял ее поперек.

— Вот видишь, я могу… И даже совсем без палки…

Он шел легко и бодро. Они оставили город за собою и направились к кладбищу. Там менее было людно. Они сели на скамью у ворот. Кладбище утром приняло свои жертвы и теперь отдыхало. От высоких пыльных кипарисов терпко пахло. Точно запах вечности шел от них. Перед ними был каменный обрыв. За ним голубое и тихое простиралось море. За белым молом притаился миноносец. Петрик и не заметил его сначала. Вправо, полукругом, вдавалась в берег бухта. На круглой гальке черные лежали рыбацкие лодки. Дальше крутым амфитеатром млела в солнечных лучах жемчужная Ялта. Чуть доносился говор толпы на набережной. Белые здания гостиниц возвышались на горе. Над ними реяли в тихом воздухе красно-крестные флаги. От моря пахло йодом водорослей и рыбой. От города шли цветочные ароматы. Зубцы гор Ай-Петри были в розовых закатных лучах и точно сквозили. Здешние горы не казались Валентине Петровне такими страшными, как горы Манчжурии. Она спокойно посмотрела на них.

— А где-то теперь наша Настенька?.. Жива ли она, бедняжка?.. Может быть, даже лучше, если она умерла, — сказала Валентина Петровна и тяжело вздохнула.

Петрик промолчал. Он думал о другом. Она положила свою руку на его. Он тихо пожал ее.

"Клинг-клянг… Клинг-клянг"…, - мелодично и так красиво, как красив бывает звук только на море, пробили на миноносце склянки.

Петрик вздрогнул и быстро, точно какое-то решение пришло ему в голову, встал.

— Пойдем, Солнышко.

Он взял палку, как шашку в приеме «шагом» и, не беря под руку, как делал это раньше, Валентину Петровну, стал бодро, подлаживаясь под ее шаг, спускаться к Ялте.

На лице Петрика застыла какая то восторженная озабоченность. Валентина Петровна сбоку с тревогой посмотрела на него. Точно отбитые склянки на миноносце что-то сказали Петрику.

На набережной была толпа. Нарядные дамы смешались с солдатами, среди офицерских кителей попадались изящные штатские костюмы. Ялта жила полною вечернею жизнью, забыв про войну. Ярко горели огни «биоскопа». Толпа стояла у кассы. Вечерние сумерки тихо наступали. Разом вспыхнули длинной чередой большие круглые фонари над набережной. Загорались огни и в окнах магазинов с пестрыми приевшимися выставками восточных и японских безделушек. Навстречу им шла нарядная дама с офицером. Дама вела на сворке темно-коричневую английскую борзую. Поджимаясь на коротком шагу, изогнув спину, как это делала Ди-ди Валентины Петровны, борзая шла, насторожив трубочками нежные уши. Валентина Петровна задержала шаг и залюбовалась собакой. Петрик поймал ее взгляд.

— Солнышко, заведи себе собаку, — сказал он. Он сказал это совсем просто, но в этот вечер все для Валентины Петровны уже имело особое значение. Она насторожилась. И он сейчас же почувствовал ее настороженность, и уже продолжал с особою настойчивостью.

— Конечно, заведи. Тебе веселее будет.

— Мне с тобою и так очень хорошо. Другого веселья мне не надо.

Это было сказано тоже совсем просто, но в этот вечер они понимали слова не только по их наружному значению. Они точно читали в душе один у другого. И холодно стало на душе у Валентины Петровны.

— Нет. В самом деле. Заведи. Можно отыскать и левретку. Можно дать объявление в газеты, или поехать в собачник.

— Такой собаки, как была моя Ди-ди, не может быть. Я не хочу больше иметь собаку.

Они замолчали, и Валентина Петровна чувствовала, что еще немного молчания и Петрик еще дальше уйдет от нее. В страхе она сказала то, что часто и раньше мучило ее.

— Ты никогда не думал, касатка, почему Христос никогда и нигде не говорит о животных. Точно их и нет.

— Он пришел в мир спасти не животных, но людей. Об этом надо спросить у Факса.

Он силен в Писании… А я?.. Куда мне такой философский разговор!

В его словах не было сухости, но Валентина Петровна эту сухость уловила и сказала с несвойственной ей наставительностью:

— Я думаю, что это потому, что животных не надо было спасать. У них не было первородного Адамова греха. Они не вкушали древа познания Добра и Зла. Они не были прокляты и на них не лег долг работы.

И это было сказано без задней мысли, но Петрик эту заднюю мысль почуял. Он сухо сказал:

— Да, конечно… Может быть… Какой же грех мог быть у твоей Ди-ди или у моей Одалиски? Они обе без понуждения и легко исполняли свой долг любви и повиновения нам… А все-таки заведи непременно собаку.

Она его поняла. Свет померк перед ее глазами. Она не видела ни толпы, ни магазинов. Она торопилась домой.

Дома они сидели на заднем балконе, выходившем на горы. Полная луна светила над горами. Пики Ай-Петри были затканы серебром. Валентина Петровна с ужасом смотрела на них. Ей теперь они казались такими же страшными, какими были некогда горы Чжань-Гуань-Цай-Линь. Она уже видела между их зубцами, пронизанными лунным светом, страшное серебряное лицо бога ада Чен-Ши-Мяо. Он отнял от нее ее Ди-ди, он похитил ее дочь и теперь он пришел отнять у нее выстраданного ею Петрика.

Она подошла к мужу и опустилась перед ним на колени. Зарыла свое лицо в них.

— Долг… — чуть слышно сказала она. — Долг!.. За первородный грех какого-то глупого Адама, на нас на всех долг!.. Страшный долг… И ты уйдешь, я знаю… чувствую… мое сердце меня не обманывает… Ты уйдешь на эту проклятую, никому не нужную войну!.. Кто придумал все это?.. Бог?.. Нет — люди!.. Жестокие, гадкие люди!..

— Полно, Солнышко. Что ты говоришь такое?.. Разве можно это говорить?..

— Ты свой долг исполнил… И довольно…Ранен…Как… Это я тебя воскресила…

Теперь ты мой и ничей больше… Я тебя не отдам… Никому не отдам.

— Не надо… Не надо… Грех так говорить, — растерянно шептал он.

Он старался поднять ее с пола, а она нарочно становилась тяжелой и не вставала.

Она горько плакала и сквозь слезы думала: — "Пусть порвутся у него от напряжения швы ран. Пусть опять загноятся раны, но только бы он был мой!.. мой!.. мой!.. Всегда и везде мой… Не отдам его войне и службе… Какие бы боги Чен-Ши-Мяо ни грозили мне. Я никого и ничего не боюсь. Я все снесу, только бы он был мой и всегда был со мной…"

ХVIII

Осенью 1916-го года Петрик, совершенно оправившийся и окрепнувший, вернулся на фронт. Свой полк он нашел в польской глуши в болотах и лесах. Розыскав в полковом обозе Мазепу, — он нашел его косматым, лохматым и худым, — Петрик, в сопровождении вестового, обозного солдата, похал на "позицию".

Первый, кого он встретил, был Похилко. В грязной и рваной шинели, с погонами подпрапорщика, Похилко ехал навстречу Петрику на маленькой монгольской лошадке.

Он издали своими зоркими охотничьими глазами увидал и узнал командира и зарысил ему навстречу. Не ожидая приветствия Петрика, он весело и как-то развязно крикнул:

— Здравия желаю, ваше высокоблагородие… С прибытием!.. Совсем, видать, оправились… А мы, было, похоронять вас думали…

— Ну, как у вас, Похилко?

— Да что, ваше высокоблагородие… — и, прикрывая рот рукою, точно загораживая от кого-то страшную тайну, Похилко шепотом выдохнул: