Антон Чехов - Том 19. Письма 1875-1886 Страница 46

Пальмина я не видел.

С невестой разошелся до nec plus ultra[55]. Вчера виделся с ней, поговорил о чёртиках (чёртики из шерсти у нас в Москве модная мебель), пожаловался ей на безденежье, а она рассказала, что ее брат-жидок нарисовал трехрублевку так идеально, что иллюзия получилась полная: горничная подняла и положила в карман. Вот и всё. Больше я Вам не буду о ней писать.

Быть может, Вы правы, говоря, что мне рано жениться… Я легкомыслен, несмотря даже на то, что только на один (1) год моложе Вас… Мне до сих пор иногда снится еще гимназия: невыученный урок и боязнь, что учитель вызовет… Стало быть, юн.

Как метко попали «Колосья»! Вы грубы! Как раз наоборот… Весь Ваш недостаток — Ваша мягкость, ватность… (от слова «вата» — простите за сравнение). Если Вы не пугаетесь сравнений, то Вы как фельетонист подобны любовнику, к<ото>рому женщина говорит: «Ты нежно берешь… Грубее нужно!» (A propos: женщина та же курица — она любит, чтобы в оный момент ее били). Вы именно нежно берете…

За тему — merci Вас. Утилизирую*.

«Ведьма» в «Новом времени» дала мне около 75 р. — нечто, превышающее месячную ренту с «Осколков»*.

Читаю Дарвина*. Какая роскошь! Я его ужасно люблю. «Женитьбу» Стулли* не читал… Сей Стулли был учителем истории и географии в моей гимназии и жил на квартире у нас… Коли увидите его, напомните ему жену учителя франц<узского> языка Турнефора, которая (т. е. жена), почувствовав приближение родов, окружила себя свечами.

Ваша фамилия напоминает мне степной пожар. Когда-то во времена оны, будучи учеником V класса, я попал в имение графа Платова в Донской области… Управляющий этим именьем Билибин, высокий брюнет, принял меня и угостил обедом. (Помню суп, засыпанный огурцами, начиненными раковой фаршью.) После обеда, по свойственной всем гимназистам благоглупости, я, сытый и обласканный, запрыгал за спиной Билибина и показал ему язык, не соображая того, что он стоял перед зеркалом и видел мой фортель… Час спустя, прибежали сказать, что горит степь… Б<илибин> приказал подать коляску, и мы поехали… Не родственник ли он Вам? Если да, то merci за обед…

Тем совсем нет. Не знаю, что и делать.

В Москве свирепствует тиф (сыпной), унесший в самое короткое время шесть человек из моего выпуска. Боюсь! Ничего не боюсь, а этого тифа боюсь… Словно как будто что-то мистическое…

Я знаю, «Ведьма» не в Вашем характере, да и многим она не понравилась*…Но что делать! Нет тем, да и чёрт толкает под руку такие штуки писать…

Но однако пора спать.

Ваш А. Чехов.

Отчего Вы первый не напишете Пальмину? Ведь он мертвецки ленив.

Лейкину Н. А., 17 марта 1886*

158. Н. А. ЛЕЙКИНУ

17 марта 1886 г. Москва.

86, III, 17.

Добрейший Николай Александрович!

Вчера я был у Гиляя и отнял у него очень миленький рассказ*, к<ото>рый он готовил не то в «Развлечение», не то в «Будильник». Рассказ совсем осколочный. Удался и формой и содержанием, так что трудно было удержаться, чтоб не схапать его… Г<иля>ю, хандрящему, он не нравится, потому он и не посылал его Вам…

Кстати, прихватил у него мелочишку и стишки*. Хотя, если верить одному русскому писателю, и не бывает лишних марок, но тем не менее жертвую одну марку и уворованное посылаю.

Сегодня послано Вам заказное письмо*, а сей транспорт пойдет с курьерским.

Кланяюсь Прасковье Никифоровне и Феде.

Жму руку.

Ваш А. Чехов.

Если цензура не пустит рассказ Г<иля>я, то пришлите мне его обратно. Я помещу его где-нибудь.

Трефолеву Л. Н., 20 марта 1886*

159. Л. Н. ТРЕФОЛЕВУ

20 марта 1886 г. Москва.

86, III, 20.

Многоуважаемый и добрейший, как самая добрая маменька, Леонид Николаевич!

Пишу под впечатлением Вашего письма и «пука» стихов*…Большущее спасибо за то и другое. Письмо вошью в папку автографов*, а книгу переплету и сопричислю к сонму литературно-медицинских авторов, нашедших успокоение на моих полках.

Теперь о молодых художественных силах*. Художники, с к<ото>рыми я имел случай беседовать, все поголовно сочувствуют Вашему сборнику. Потолковав с людьми компетентными, прочитав четьи-минеи и заглянув в книжку Нострадамуса «Микрокозм», я пришел к такому заключению: из сонма художников Вам следует выбрать трех, кои взяли бы на себя труд состряпать художественную часть сборника. Эти трое должны быть ретивы, молоды, знакомы со всеми русскими художниками, быть со вкусом и иметь, кроме вкуса и надежд на будущее, хотя бы маленькую известность в настоящем. Эти трое поездят по Москве, напишут в Питер, скомпонуют собранное и проч…. Они будут хозяевами и ответственными редакторами художественной части.

Я могу порекомендовать Вам этих трех:

1) Янов, Александр Степанович, Зубовский бульв<ар>, д. бар<онессы> Шеппинг. Художник-славянофил. Изображает на страх врагам душегрею Марфы Посадницы, чару Ильи Муромца и проч….

2) Шехтель, Франц Осипович, Тверская, д. Пороховщикова. Известный виньетист. Когда будете писать ему, то предложите ему сделать для сборника виньетку. Каяться не будете.

3) Чехов, Николай Павлович, мой однофамилец и родной брат, Якиманка, д. Клименкова. Художник по части легкокрылого жанра…

Все эти трое составят совет, обсудят дело всесторонне, отыщут причину всех причин, составят список знаменитостей и проч…. Все трое собаку съели и рады служить Вам.

Пишите им по письму. Изложите им, в чем дело, поручите триумвирату художественную часть и будьте покойны… Они Вам доставят автографы всех русских художников… Теплые ребята.

Пиша каждому из них, не забудьте назвать всех трех названных… В одном из писем к художникам потрудитесь сказать: a) размер сборника, b) на какой бумаге и c) где будет печататься сборник, d) кто будет заведовать печатанием, e) какая сумма ассигнована на издание и f) в каком количестве будет печататься… Знать сие художникам необходимо, чтобы не запеть из разных опер и иметь ясные, определенные рамки…

Вот и всё. Кланяюсь. «Павел Иваныч потолстел и всё играет на скрипке*». (Зри «Ревизора».)

Я завален работой. Строчу в «Осколки», в «Петерб<ургскую> газету» и в «Новое время» по субботам. Первый свободный день отдам сборнику*.

Если угодно, то перешлите письма художникам через меня. Все — мои приятели.

Ваш А. Чехов.

Григоровичу Д. В., 28 марта 1886*

160. Д. В. ГРИГОРОВИЧУ

28 марта 1886 е. Москва.

Ваше письмо, мой добрый, горячо любимый благовеститель, поразило меня, как молния. Я едва не заплакал, разволновался и теперь чувствую, что оно оставило глубокий след в моей душе. Как Вы приласкали мою молодость, так пусть бог успокоит Вашу старость, я же не найду ни слов, ни дел, чтобы благодарить Вас. Вы знаете, какими глазами обыкновенные люди глядят на таких избранников, как Вы; можете поэтому судить, что составляет для моего самолюбия Ваше письмо. Оно выше всякого диплома, а для начинающего писателя оно — гонорар за настоящее и будущее. Я как в чаду. Нет у меня сил судить, заслужена мной эта высокая награда или нет… Повторяю только, что она меня поразила.

Если у меня есть дар, который следует уважать, то, каюсь перед чистотою Вашего сердца, я доселе не уважал его. Я чувствовал, что он у меня есть, но привык считать его ничтожным. Чтоб быть к себе несправедливым, крайне мнительным и подозрительным, для организма достаточно причин чисто внешнего свойства… А таких причин, как теперь припоминаю, у меня достаточно. Все мои близкие всегда относились снисходительно к моему авторству и не переставали дружески советовать мне не менять настоящее дело на бумагомаранье. У меня в Москве сотни знакомых, между ними десятка два пишущих, и я не могу припомнить ни одного, который читал бы меня или видел во мне художника. В Москве есть так называемый «литературный кружок»: таланты и посредственности всяких возрастов и мастей собираются раз в неделю в кабинете ресторана и прогуливают здесь свои языки. Если пойти мне туда и прочесть хотя кусочек из Вашего письма, то мне засмеются в лицо. За пять лет моего шатанья по газетам я успел проникнуться этим общим взглядом на свою литературную мелкость, скоро привык снисходительно смотреть на свои работы и — пошла писать!* Это первая причина… Вторая — я врач и по уши втянулся в свою медицину, так что поговорка о двух зайцах никому другому не мешала так спать, как мне.