Евгений Замятин - Том 1. Уездное Страница 46

Погоревал-погоревал Сеня о хохотуше, да и забыл – пошли новые. Была Мышка – так Мышкой ее все и звали. Зубки такие беленькие да хорошенькие: целые дни Сеня искусанный весь ходил. А то была Кильдеева, силачка: полюбил ее Сеня за то, что положила она его на обе лопатки во французской борьбе. И была Таня – маленькая такая, легонькая: уж очень хорошо на руки ее было поднять, с того дело и началось.

Маленькая, легонькая – а вот никак не мог ее разлюбить Сеня. Жаловался Петру Петровичу:

– Засела защепой во мне – и не вытянуть, разве с мясом только.

На студенческой вечеринке забрались куда-то наверх, в далекую чертежку, и пристали к Сене: спой да спой костромскую какую-нибудь песнюшку. В другой бы раз Сеня ни за какие крендели перед публикой петь не стал. А тут, как выпивши малость был – ладно.

Закрыл Сеня глаза, лицо, как слепое, сделал и запел в нос уныло нищенскую песню:

Ой вы, люди умные,Вы люди уцёные,Повествуйте нам,Что есть двенадцать?Двенадцать апостолов,Одиннадцать без Июды,Десять заповедей,Девять чинов ангельских,Столько же архангельских…

И дальше – всю до конца песню пропел о числе святом, апостольском. Закричали, захлопали: еще, Сеня, еще! Но уже не мог Сеня больше.

В комнате плавал жаркий туман, дурманил голову. Сошел со стола Сеня, замешался в толпу.

И увидал неподалечку от себя – барышню какую-то русскую, в кике, золотом шитой, в сарафане червонном. «Да как же это раньше я ее не приметил?»

Спросила Сеню барышня:

– Как звать-то тебя, паренек? Больно уж хорошо ты поешь.

Словечком этим – паренек – вконец улестила Сеню. Пошел за ней, закружило его.

«Да, она это, она, о которой…»

Звали барышню ту – Василисой Петровной. Родители у ней – купцы московские, именитые. От старого благочестия почти вконец отреклись уж, всякие роскошества у себя завели, дворец вон какой на Остоженке закатили.

И в том дворце хранилось у них все древлее, от родительских родителей наследованное: иконы старые, истинные, с огромными черными глазами; парчовые покровцы, шитые в скитах серебром-жемчугом; ковши для браги, для меда, муромскими людьми из дерева резаны; столы, кресла мореного дуба – с места не сдвинешь.

И посреди этого ходить ни в чем нельзя было Василисе, кроме как в сарафане да в кике. Да ни в чем ином и не ходила она, разве уж когда-когда.

Увидал ее Сеня здесь, обоймленную всем вот этим дедовским, пахнущим медом и ладаном, да так и прирос – не оторваться.

Бродили они вдвоем по церквам, по московским закоулкам. Пыль поднимали у старьевщиков – нет-нет да, глядишь, и откопают какую-нибудь диковину. В ковровых санях, на тройке с колокольцами – ездили на Воробьевы юры.

Так вот катались раз зимним вечером – и вернулись на Остоженку к Василисину дворцу. Сели у ворот на скамеечке – такая там каменная резная была. Смотрел Сеня, не отрываясь, в синие глаза Василисе.

Улыбнулась Василиса, тронула пальцем Сеню, против самого сердца – и спросила:

– Терем-теремок, кто в тебе живет?

Хотел Сеня крикнуть радостно – кто, да осекся: «А Таня-то как же? А Таня – такая маленькая…» И ничего не сказал он Василисе. На другой день к Тане пришел. Положил ее голову себе на колени, гладил лицо. Рука у Сени дрожала, и таким горько-нежным переполнилось чем-то сердце, через край переливалось светлыми, как слезы, каплями. Все без утайки рассказал ей.

– Не знаю, не знаю, что со мной. Тянет меня к Василисе…

Танино лицо лежало у него на руках: почувствовал – мокрыми стали руки. И какая же она маленькая, легонькая! Поднял ее Сеня на руки.

– Но ведь тебя-то я же люблю, – знаю ведь, что люблю, вот как…

С улыбкой – солнышко сквозь дождь – сказала Таня:

– Только меня не разлюби. А то как хочешь. Я тебя все равно буду так же любить…

Знал, конечно, все Петр Петрович. Никак не верил Сене:

– Да ты хорошенько-то покопайся, глядишь – и окажется по-человечески: одну какую-нибудь любишь. Ишь ты, выдумал: обеих зараз.

– Да, обеих! А ты – олух. Неужели не можешь понять, что Василису – за свое, за Василисино, люблю, а Таню – за Танино…

– Гм. Что же ты – наиболее точное решение все разыскиваешь, с обеими-то валандаешься?

– Ах, милый мой, мне теперь не до шуток и не до теорий.

И все-таки никак этого переварить не мог Петр Петрович: как же это так – обеих? Статочное ли дело? Вот леший-то непутевый…

– Не кончится это добром, – пугнул Петр Петрович.

– Знаю, так что же? Знаем же мы, что жизнь – смертью кончится непременно, а ведь – живем же?

Что же тут скажешь?

Сеня решил обязательно показать Василису Петру Петровичу:

– Ты вот погляди, голубчик, сам погляди – да и говори тогда…

В конце святок, вечером, пришла Василиса в гости. Глаза синие, губы румяные, в косах снег серебром напорошился. Бросились вытряхать – веселье, смех.

Принесла Василиса и святочное угощенье с собой, и посуду. Выложила деревянное блюдо, написано на нем вязью: «Хлеб-соль ешь, а правду режь»; на блюде – смоквы, пастила, синий изюм, волошские орехи. Пошел пир горой.

– А ну-ка, братцы, давайте гадать, – затеяла Василиса.

– А как, как?

– Кольцо обручальное…

– Да у кого у нас кольцо-то? Нету.

– А не мешало бы кой-кому колечко иметь, – подкузьмил Петр Петрович.

Смеялись, судили-рядили. Ну, коли под руками ничего нет, так хоть это вот: бумагу жечь да тени на стене разглядывать.

И только первый кусочек бумаги зажгли – звонок.

– Вот черта какого-то нелегкая принесла!

Вошла Таня. Сеня поспешно смял на тарелке черный пепел – как будто это-то и было, что никак не должна видеть Таня. С усмешкой Василиса опустила на Сеню свой синий, стальной взгляд.

Сеня встряхнулся:

– Ах да… позволь, Таня, представить тебе: Василиса Петровна, ты знаешь ведь.

«Ты – тебе», – поняла Василиса.

Сеня суетился. Зажег на тарелке новую бумажку.

– Ну-ка, на тебя теперь, Таня, погадаем, – ну-ка!

– А на меня-то что ж? Мою-то бумажку вы смяли ведь, – сказала весело Василиса – очень весело.

– Да и правда, я и забыл…

Бумажка горела, колебалось пламя. Все смотрели на тень на стене.

– Так на меня – или на нее? – спросила Василиса.

Сеня не ответил. На тени появилось из пепла чье-то рогатое лицо.

Василиса сказала:

– Или я – или она. И никаких разговоров…

Вернулся домой Сеня. Петр Петрович уж спал. Всю ночь Сеня ходил в темноте, ходил.

Утром написал письмо – и разорвал. Написал – и опять разорвал:

– Ну, не могу я сам, не могу – которой же, не знаю.

Ходил все по комнате, ходил. С синими, стальными глазами Василиса сильнее была, перетянула. Умолял Сеня Петра Петровича сходить к Тане:

– Объясни ты ей, Христа ради… Ведь люблю я ее все так же… Не веришь? Ну что ж, все равно, не верь…

Как в омут, ринулся Сеня в любовь к Василисе, чтобы утопить ту, другую, такую маленькую, такую легонькую.

По-прежнему – бродил он с Василисой по дворцу на Остоженке; целовал ее, как бешеный; лежал на тканном старинными узорами ковре у ее кресла. По-прежнему – одевал ее в тяжелые бабушкины робы, в наколки, чепцы – отходил и издали любовался ею. Вместе читали, как и раньше, – страницы из синеватой толстой бумаги, с старомодным смешным шрифтом – т из трех палочек.

Но не было уж ребячьего Сенина смеха, такого звонкого, забыл Сеня песни петь костромские. Такой не нужен он был Василисе Петровне. Не любила осень – любила она только лето с ярым солнцем.

Наказала Василиса Петровна Сене в театр за ней зайти, часов в восемь. Нарядилась в сарафан, в кику, стояла перед зеркалом, усмехалась: то-то потеха будет, как сядет она в ложе да как начнут на нее со всех сторон глаза пялить!

И случилось же так, что в этот день встретил Сеня старого своего приятеля костромского – Серёньку.

– Серёнька, да неуж – ты? Сколько лет, а? Господи…

Сидели в трактире, пили и молодость свою вспоминали:

– Эх, было времечко!

Старые аглицкие часы в трактире – бьют медленно, басом – ровно соборный костромской колокол – девять.

Услыхал – остолбенел Сеня. Как угорелый вскочил, побежал, ни слова Серёньке не молвил, не простился – побежал.

Примчался на Остоженку. Открыла ему девка-горничная дверь:

– Нету Василисы Петровны дома. И завтра не будет.

Домой не пошел Сеня. Неведомо где – пропадал ночь, вернулся только к утру. И такой пришел страшный, что думал Петр Петрович:

«Ну, пропал Сеня. Спятит с ума, ей-Богу спятит».

Спятить не спятил. Но запил горькую – хоть святых вон неси. Каждый день ночью приходит – не в себе. Придет, тяжко сядет, голову на руки опустит…