Сергей Минцлов - За мертвыми душами Страница 46

— Цела, а что?

— Обещал я приятелю одному питерскому книг прислать — торговлишку думает ими открыть. Не уступишь ли?

— Отчего же, можно!

— Велика ли?

— Томов за тысячу будет!

Пров Иванович скривил губы. — Много!.. И, чай, хлам все?

— Почему хлам? Книги прекрасные, собирали их знатоки, просвещенные люди!.. Хозяин даже как будто немного обиделся; Пров Иванович равнодушно прихлебывал свой чай.

— Как смекаешь? — минуту погодя обратился он ко мне, — гуртом брать или нет?

— Гуртом многовато будет!.. — ответил я. — Впрочем, посмотреть сперва надо!

— А, пожалуйста, — предложил хозяин.

— Сходи, погляди! — распорядился Титов.

— Да уж лучше вы! — возразил я, выдерживая тон.

— Стану я с дрянью пачкаться! — с пренебрежением отозвался Пров Иванович. — Погляди поди, не маленький!

Я встал. Поднялся и хозяин и через полутемный коридор провел меня в дальнюю комнату, очевидно служившую местом складам всякой рухляди; там под самый потолок стояли друг на друге сундуки разных размеров, лежали матрасы и перины; на хромом столе грудилось несколько венских стульев с продранными сиденьями. У трех стен стояло по большому черному шкафу.

Бонч достал из кармана связку ключей и отомкнул их.

— Вот вам книги, просматривайте! — сказал он. — А я пока к Прову Ивановичу пройду!

Я принялся за работу.

Библиотека состояла главным образом из беллетристики на разных языках; преобладали французские романы. Я отобрал около полусотни томов и вернулся в столовую.

— Уже кончили? — удивился хозяин. — Ну, что же, всю библиотеку берете?

— Нет, — ответил я, — там все иностранные книжки. Русских отложил несколько!..

— Надоть посмотреть, что ты отобрал, — проговорил Пров Иванович и поднялся со стула. Все втроем мы вошли в комнату со шкафами. Хозяин задержался зачем-то в коридоре, и Пров Иванович воспользовался этой минутой, нагнулся ко мне и быстро шепнул: — Какая цена?

— Сто рублей… — также быстро ответил я и только что успел отвернуться, появился хозяин.

— Эти ты отобрал? — спросил Пров Иванович, указывая на книги, стопками положенные мной на хромой стол, с которого я убрал стулья.

— Эти!.. — И я отошел в сторону, к шкафу, и начал перелистывать какую-то книгу с картинками.

Пров Иванович вынул из бокового кармана порыжелый очешник, достал из него большие оловянные очки и надел их. Потом оглядел книжную груду, похлопал по ней рукою и сдвинул очки на кончик носа.

— Сколько? — обратился он к хозяину.

— Сейчас… надо посмотреть, что здесь такое… — Бонч наклонился и по натискам на корешках быстро пробежал названия. Потом выпрямился и подумал. — Двести рублей! — решительно произнес он.

— Две-ести? — как бы с глубоким недоверием повторил Пров Иванович. — Да что они у тебя из серебра, что ли?

— А ты посмотри, какие это книги. — Бонч взял одну из верхних и раскрыл ее. — Эта например: Тит Ливий[43], а?! — он протянул ее Прову Ивановичу.

Тот отстранил ее рукою.

— Что ж что Тит? — возразил он. — Вон у меня кум Тит, а пьяница!

Бонч слегка опешил и уставился на Прова Ивановича, не зная что ответить. Тот невозмутимо глядел на него поверх очков.

— А это что? — Бонч открыл другую книгу — Ламартин, история жирондистов[44]! Драгоценная вещь!

— И Мартын не диковина!.. Ты именами-то не пугай, а давай дело говорить! — Пров Иванович стукнул костяшками кулака по книгам. — Четвертной билет кладу!

— Мой друг, я не базарный торговец и запрашивать не привык! — с достоинством и вместе с тем как бы с грустью произнес хозяин.

— Запрос худа не делает! — ответил Пров Иванович. — Только цену назначай не зря, а по вещи глядя!

— Я не зря и назначаю! Помилуй, один Ламартин чего стоит?

— Да что ты за Мартына-то уцепился? Хотя бы и раз-ля-ля Мартын он был, все единственно! Это не лафит: тот — что ни го-го, то дороже!

— Вот что, Пров Иванович, не будем больше разговаривать! — заявил Бонч. — Сто целковых и ни гроша меньше!

Титов молча снял очки, уложил их в футляр и спрятал в карман.

— Всякий, стало быть, при своем остается, — молвил он, — мы при деньгах, а ты при Мартынах! Ну, нам пора, едем?..

Мы возвратились в столовую и там стали прощаться.

— Бери книги, Пров Иванович! — сказал Бонч, не выпуская из своей руки руку Титова. — Даром ведь отдаю; тебе только!

— А мне-то что? — равнодушно отозвался Титов — не для себя торговал, для знакомого!

— Прибавь, не скупись; знакомый твой благодарить тебя будет!

— Благодарить? Гляди, как бы не обругал! Двадцать-то пять — это нонче ох какие деньги!

Мы проходили уже по передней.

— Ну, Бог с тобой, Пров Иванович! — вдруг решил хозяин и остановился. — Тридцать целковых и бери книги; на овсе потом ты мне за них прибавишь! Мы, дворяне, не торгуемся!

— Уважить его, что ли? — обратился ко мне Титов. Я молча пожал плечами. — Ну, будь по-твоему! — заявил он и с безнадежным видом махнул рукой, — твоя взяла! Греби деньги.

Пока Пров Иванович рассчитывался с Бончем, я вернулся назад, с помощью горничной связал книги в пачки и мы перенесли и уложили их в бричку.

Бонч вышел с нами на крыльцо, и, заложив руки за спину, смотрел, как мы усаживались. На лице его проступало снисходительно-величавое выражение и, как мне показалось, просвечивало и тайное удовольствие.

— Будь здоров! — произнес, приподняв картуз, Пров Иванович.

— До свиданья! — долетел до нас приятный баритон. Мы выехали за ворота.

Пров Иванович повернулся ко мне.

— Видал, как покупают? — спросил он, уставившись на меня из-под козырька. Вот ты и учись, как жить! Без меня бы ты ему все двести оставил!

— Двести не двести, а сто отдал бы!

— Двести бы дал! — с убеждением повторил Титов — ох и жох же! Пущай-ка теперь меня с овсом подождет! — с улыбкой добавил он. — На всякую, брат, доку дока живет!

— Как спросил он меня, чем я торгую, — меня в пот бросило! — сказал я. — Вы уж, пожалуйста, меня за хлебника больше не выдавайте, того и гляди скандал выйдет!

— Зачем? Петровы люди хорошие, там этого не надо! Сынок у них шер-маман, а старики почтенные!

— Что такое? Что за шер-маман?

— Ну, гарлатан, сказать! Хлыщ совсем… сызмальства, ведь я его знаю!.. вертится, кобянется, как змей без головы! Не в примету только было — приехал ли, нет ли на побывку теперь: офицер он морской, в Питере служит. Ходит из угла в угол, пальцами щелкать и из оперетки поет: только и делов у него!

III

Дорога понемногу втянулась в лощину, густо заросшую орешником; начались такие глубокие колеи, что задние колеса брички погружались в них по ступицу; яма следовала за ямой и нас перетряхивало как зерно на решете.

— Эка дорога подлая! — заметил я, держась правой рукой за край спинки; левую я продел под локоть Прову Ивановичу.

— Это еще хорошо! — ответил тот. — Мы накренились в его сторону вместе с бричкой так, как будто намеревались нырнуть вниз головами.

— А ты бы в грязь сюда сунулся — коней утопил бы!

Саженей через двести дорога выбралась из лощины на более высокое место; нас опять окружили желтые поля ржи; лошади взяли рысью, густой клуб пыли встал за нашими спинами.

— Это тебе не питерский трамвай! — проговорил Пров Иванович. — Благодать у вас — сел в него, а он поднял себе хвост и едет!..

Опять впереди показался зеленый остров, но на этот раз большой и четырехугольный; сейчас же из-за опушки его виднелась зеленая крыша дома.

— И до Петровых, Бог дал, добрались! — промолвил Пров Иванович. — Это сад их видать, фруктовый; большой старики развели… Хороший доход им дает!

Мы миновали ржаное поле и свернули вправо; дорога расширилась и сделалась ровнее; по обе стороны ее вытянулись линии давно не стриженных кустов боярышника. За поворотом открылся дом — деревянный, одноэтажный, с обычным мезонином, но с оригинальным подъездом, выступавшим так далеко, что под навес его можно было подъезжать в экипаже. Из-за трех зеленых овальных куртин, отделявших дом от двора, смотрели кровли хозяйственных строений.

Мы подъехали к дому и только что сошли с брички, дверь распахнулась и из нее выглянула бойкоглазая черная, как жучок, девочка лет четырнадцати.

— Дома господа? — обратился к ней Пров Иванович.

— Дома… — ответила та.

— Пров, мол, Иванович с господином приехали, доложь поди!..

Чернушка исчезла, а мы вступили в довольно просторную и полутемную от навеса переднюю; из нее попали в гостиную; мебель в ней была покрыта холщевыми чехлами, у стены стояло пианино.

Только что мы сделали еще несколько шагов, противоположная дверь отворилась и из нее в виде пухлого, белого шара выкатился нам навстречу небольшой, полный старичок с совершенно обритым, розовым лицом и коротко остриженными седыми волосами. Грудь и живот его как передником были прикрыты салфеткой; углы ее в виде длинных белых ушей торчали по обеим сторонам шеи; старичок, очевидно, вскочил из-за обеда. За ним катился другой шарик, немного пониже, но поплотней первого, — сереброволосая, румяная старушка в холстинковом платье. Позади виднелась остановившаяся на пороге, недвижная фигура моряка в белоснежном кителе, брюках и в белых же ботинках. На совсем молодом, довольно свежем лице его с тщательно подстриженными а-ля Петр Великий усиками стояло какое-то неопределенное — снисходительно-милостивое выражение. Нечего и говорить, что темные, нафиксатуаренные волосы на голове его разделял прямой, великолепный пробор. Сразу в нем чувствовался избалованный, единственный сынок, привыкший к поклонению домашних и взрастивший в себе привычку милостиво разрешать любоваться собою. Лет ему, однако, было около двадцати семи.