Обычные люди - Диана Эванс Страница 46

В это время Мелисса стряхнула с себя пеньюар, ее кожа теперь была свободна, и его кожа тоже, и свободен был тот луч света в виде бумеранга близ его сердца, чуть более желтое пятнышко. Он вернулся к ней. И был еще один поцелуй, более робкий, теплый и нежный, хотя все-таки не совсем правильный, так что Майкл двинулся южнее в поисках лучшего поцелуя, к ее груди. Левая, правая. Этот давний порядок, этот потрепанный сценарий. Она жаждала чего-то нового, чего-то иного. Ему хотелось, чтобы она сказала, что именно ей нравится, где ее трогать, как сильно нажимать. Он уже не понимал. Он не мог прочесть ее. Раньше Майкл всегда пытался предложить новую тропу в приключения, чтобы интерес не угасал. Приключения, верил он, таятся в выемках уже существующего, в складках и возможностях твоей собственной жизни. И незачем отправляться на юго-восточный берег Корфу, или подниматься на вершины Анд, или ехать в Чили. Можно путешествовать прямо здесь, в подрагиваниях и скачках, под низкими небесами. Когда-то он пробовал новое, другие позы, иные поцелуи, более смелые жесты, но с Мелиссой все эти роскошества пропадали втуне. Она не подходила для этих вдохновенных поисков, и в конце концов, с неохотой, он согласился усмирить внутренний огонь и покорился рутине. Они пришли к миссионерству: она – снизу, он – сверху. В конце концов, так все получалось. Все вышло как надо.

Происходило это тихо, очень тихо, почти без стонов, почти без дрожи. Мелисса позволяла ему пастись в районе ее груди, ее торса; она старалась сосредоточиться на ощущениях, на самой биологии процесса, но мысли начали блуждать (одеяло Блейка; деньги на школьные обеды; мыши, которые могут забраться вверх по лестнице; ночное создание; Риа под потолочным окном…). Однако потом Майкл поцеловал ее в тазовую косточку. А когда Майкл целовал ее в тазовую косточку, это значило лишь одно: следующая стадия, упоенное ритмичное лизание, то, ради чего она всегда возвращалась – с юго-восточных берегов Корфу, из перуанских гор, из мыслей о целибате. Ее тайное естество было для него праздником: рушащиеся мягкие стены, жидкая лавина. Она была водопадом. Она растянула над ними одеяла, чтобы им было тепло, и лежала, вытянув руки по бокам, выплывая к нему, плавно стирая себя, ведь какая-то ее часть еще оставалась в другом месте, в той пещере, где обитало самое подлинное в ней; и эта часть поджидала, когда минует эта великолепная вершина, этот пугающий, но сладостный всплеск, это чувство «о господи, что сейчас случится?», часто казавшееся ей подъемом на вершину, которая вызывает разочарование, взрывом, который растворяется в воздухе, поездом, прибывающим на станцию, которой больше нет.

Потом Мелисса почувствовала себя обязанной сделать ответный жест и взяла его в руку, но ее рука была нечестной. Эта нечестность отравляла ее сердце, словно яд, хотя Мелисса продолжала, с чувством ужасного долга. Она втянула его в рот и стала языком рисовать цветы на головке, и какое-то время все казалось правильным, почти естественным, и он воспрянул и снова наполнился жизнью. Но во всем сквозило что-то холодное, почти медицинское. Даже сейчас Майкл по-прежнему не чувствовал себя по-настоящему, в полной мере желанным. Задыхаясь, он рвался вперед, дотягиваясь, стремясь; а она была прохладная, сдержанная, она постоянно отступала. Они не летели. И не было видно седьмого неба. Они даже не покинули Белл-Грин. Раздраженный ею, однако же готовый, жаждущий, он вошел в нее, и она приняла его. У нее перехватило дыхание от того, как он заполняет ее, но сам он был так разочарован, что все заканчивается таким образом, в этой ужасной монотонности, – и в своем яростном стремлении достичь седьмого неба он подтолкнул Мелиссу, чтобы она перевернулась на живот, но ей не хотелось, и она сопротивлялась, цепляясь за него. Ее воля столкнулась с его волей, и так они возились в совершенной дисгармонии, и в конце концов она уступила, чувствуя, что гаснет и выцветает, становится чистой биологией, чистой наукой. Ради любви, ради шоколада, ради их детей Мелисса сделала, как он хочет.

Но эта поза была ей не по душе. У него был такой длинный, что скоро уперся в тупик внутри ее и, не имея возможности продвинуться дальше, толкался и дыбился в ней, вызывая неприятное саднящее ощущение.

– Ой, – сказала она.

– Больно? Приподнимись.

– Нет, нормально, – отозвалась она, не желая это длить. Он подложил под них подушку, а потом, в своем стремлении к большему – больше приключений, больше нового, больше любви, – вынудил ее встать на четвереньки, – неудачное решение, с учетом их разницы в росте, – и ей пришлось принять йоговскую позу собаки мордой вниз. Потом было еще несколько перемещений, чтобы им получше соединиться (мы же так хорошо соединялись раньше, думал Майкл, что же случилось?), и на гребне этой катастрофы он встал во весь рост, поставив на ноги и ее. Его ладони упирались в обои, ноги были неловко согнуты. Он толчками двигался в ней, снова и снова, он никак не мог приладиться, то и дело по-всякому менял угол, напирал все сильнее и сильнее, пока наконец не добрался до своей одинокой вершины, и тогда его колени подкосились и он упал вперед, опустошенный и огорченный. Когда все кончилось, он сдулся, словно воздушный шар с погасшей горелкой, утянул ее за собой, и они одной кучей рухнули на матрас.

Они потели, пристыженные, подавленные. Они все представляли себе совсем по-другому. Не получилось никакого искупления, никакой романтики. Сквозь бамбуковые жалюзи сквозила поздняя луна, и слова Джилл призраками скользили по комнате: «Перед вами… разведенная женщина». Они лежали в остывающей красной тьме, их праздник не удался, и теперь они не могли даже смотреть друг другу в глаза. Потому что оба понимали, с резкой, холодной определенностью: они пришли к конечной точке.

8

Рождество

Что ж, думал Майкл, если я не кажусь ей привлекательным, то, может, привлеку кого-нибудь еще.

Мейфэр, неделя до Рождества, город, принарядившийся для Христа, сияют окна, сверкают балконы. Майкл направлялся на шикарный званый ужин в шикарный ресторан в этой шикарнейшей части города: в новом костюме, в начищенных ботинках, в распахнутом – несмотря на холод – пальто (пальто он никогда не застегивал), совсем по-иному воспринимая мир. Удивительно, какими отчетливыми делаются проходящие мимо женщины, когда любовь выскальзывает у тебя из рук. Теперь повсюду, куда бы он ни шел,