Сулейман Рагимов - Сачлы (Книга 1) Страница 47

Как она лелеяла их, как берегла. А теперь косы безжизненно лежали на полу у ее ног, и она попятилась, боясь прикоснуться к ним, и губы ее, уже не румяные, а зеленые, прошептали:

— Нет, я не Сачлы! Я — Сачсыз! Я — Кечал! (Сачсыз — девушка без кос: Кечал — облыcевшая девушка).

А Нанагыз с упреком смотрела на нее с фотографии и сквозь слезы пеняла:

"Что ты наделала, неразумная? Так-то ты выполнила материнский мой наказ! Нарушила родительское благословение! Опозорила навсегда и себя, девушку, и меня, старуху!"

"Мама, мне так тяжело, так плохо! — захотела если не оправдать, то объяснить свой поступок Рухсара. — Эти злосчастные косы принесли мне одни беды. Мама, не было-бы этих змеевидных кос, так не стояла бы я сегодня перед следователем, трепеща от унижения! Ах, косы, рассталась бы я с вами раньше, не стала б жертвой бесчестного Субханвердизаде!.."

Рухсара подняла косы и поцеловала их запекшимися губами, и шелк волос прильнул к ее рту в последнем похоронном обряде.

"Мама, ты умоляла меня беречь косы, — защищалась Рухсара, — говорила, что в косах таится девичья добродетель… А как бороться за свою честь, ты меня не научила!"

Она, откинув крышку чемодана, сунула отрезанные, почему-то отяжелевшие косы вглубь, положила рядом с кофточкой, растерзанной грубой рукою Субханвердизаде.

И вдруг с лихорадочной быстротою, словно время было на исходе, Рухсара достала бумагу, придвинула чернильницу, сжала пальчиками перо.

"Мама! Милая моя, родная!.. Ты перетерпела много невзгод, тебе с таким трудом далось мое образование. Ты возлагала на меня, и прежде всего на меня, все свои надежды. Слезы вдовы — одинокие слезы. Ты мечтала, что я осушу эти твои материнские слезы, сделаю так, что очи твои всегда станут сиять радостью.

Провожая меня в горы, ты наказывала мне любить свое дело, болеть за него душою. Ты окрылила меня материнским благословением, и я полетела сюда, в горные теснины, где на вершинах и знойным летом не тают снега, А сейчас, Нанагыз, смотри, что получилось!.. Не прошло и месяца, а я оклеветана. И я не знаю, что же мне делать, как поступить? Никому я не смею открыть свою душу, поделиться горем. Стыд сковал мой язык, запечатал уста. Все свои огорчения я молча ношу в сердце, а ведь оно не способно вместить невместимое. Со всех сторон на меня устремлены грязные взгляды. Из каждой подворотни слышу шипенье сплетниц. И весь мир представляется мне мрачной, черной пещерой. Теперь меня вызвали к следователю и твердят, что я нехорошая женщина, а я не ведаю, что ответить, как защищать свою честь, свое доброе имя, твою, наконец, гордость, мама!.. Ты учила меня целомудрию, но не стойкости. Ты внушала мне, что нужно быть скромной, и я стала робкой. Ты говорила, что надо быть молчаливой, а я сделалась замкнутой, нелюдимой…"

Рухсара отбросила перо в сторону, смахнула со стола незаконченное письмо. Нет, ни делиться своим горем с матерью, ни упрекать ее она не способна… Она толкнула оконную раму, и в комнату вплыла широкой струею ночная прохлада. А вот умереть легче, проще. Достаточно плеснуть на себя, на платье керосином из бутылки, поднести спичку, и все мучения оборвутся разом!.. Рухсара поставила на подоконник бутылку и прошла к комоду, чтобы взять спичечный коробок.

В это время кто-то, притаившийся в кустах у окна, протянул руку, взял бутылку и бесшумно скрылся, в темноте: хрустнул песок под ногами, зашелестела сухая трава…

… Рухсару. это таинственное исчезновение бутылки и не удивило, и не обрадовало. Она не ждала заступничества неведомого, друга, а жизнь ей опостылела. Стоя у окна, она смотрела на высокое небо с мерцающими золотыми ресницами звезд. В бездонном небосводе было загадочное и все-таки желанное ее сердцу величие. Звезды были далеко и как бы близко, они сливались со слезами, текущими по ее впалым щекам. Звезды что-то шептали ей ласковое, доброе.

Она вообразила, что Ризван сейчас тоже не спит, стоит на палубе плывущего в ночном море парохода и думает о ней, любит ее…

Вспомнив о матери, Рухсара вдруг подумала, что Нанагыз после смерти мужа было куда пострашнее смотреть в грядущее: ведь за ее подол держались четверо сирот.

Как видно, ответственность за их судьбы влила мужество в исстрадавшуюся душу матери.

Превратиться в бурно пылающий факел действительно не страшно, сгореть, улететь в небеса, к звездам искоркой и угаснуть там, но расстаться с калекой матерью, с братом, с сестрами, требующими ее попечения и заботы, и страшно, и позорно. Жизненный жребий Рухсары непереносимо тяжек, но ее матери было еще хуже, и она не сломилась, не взроптала на свою долю, а продолжала в поте лица нести ношу по ухабистой дороге.

Что бы ни случилось завтра с Рухсарой, но умереть от своей руки она не в силах, нет!..

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

Таир Демиров задумчиво смотрел на письмо, полученное от Нанагыз для Рухсары. Его мучило раскаяние, что он не удосужился до сих пор узнать, как же устроилась на новом месте в чужом городке девушка? Да, все та же проклятая "текучка" заедает!

Здесь, в Баку, вечерами выпадали свободные часы, и он долго беседовал с Гиясэддиновым о положении в районе и не скрывал от Алеши, что недоволен собою, своим стилем работы. Хлопотни много, разговоров еще больше, а результаты пока плачевные.

В 1930 году в пору всеобщей коллективизации, в горный район прибежали, на конях примчались кулаки из равнинных сел и деревень и быстро подружились с местными уцелевшими богатеями и подкулачниками. Скрывались "лесные братья" в пещерах, в глухих ущельях, в дремучих непроходимых лесах. Они создавали мелкие банды, убивали активистов, поджигали колхозные конюшни и скотные фермы, они похищали овец из колхозных стад. Во всех отрядах было несколько сотен головорезов. Сперва у них было свое, припрятанное еще со времен гражданской войны оружие, а затем появились карабины с иностранным клеймом, привезенные с того берега. Мятеж вспыхнул одновременно во многих аулах и слился в один смрадный костер, бандиты захватили на время даже районный центр, прервали связь с Баку.

С пеной у рта заправилы контрреволюционного мятежа вопили на площадях, на сельских сходках:

— Сегодня большевики согнали в одно стадо ваш скот, коров, овец, а завтра — уже получено распоряжение из Москвы! — сгонят в одно стадо ваших жен, дочерей, сестер и невест! И будут жены — общие, колхозные, и невесты — общие, колхозные! И станут все, мужчины, женщины, спать под одним одеялом, а ширина его пятьдесят аршин!

Кровь стыла в жилах слушателей: и верить не хочется, и не верить боязно.

Моллы в белых высоких чалмах, сеиды, подпоясанные зелеными кушаками, неистовствовали, грозно вещали, приподнимаясь на цыпочки и плюясь:

— Правоверные! Гибнет исламская вера, богохульники топчут Коран грязными сапогами. Отдав аллаху душу без благословения священнослужителей, мусульмане отправятся прямой дорогой в ад!.. А живые испытают тысячу и одно бедствие и позавидуют покойникам и возопят в муках, но уже будет поздно, ибо сами виноваты — от бога отреклись, пошли в большевистские колхозы!..

Атаманы мятежников приказывали:

— Если слуги аллаха не имеют револьверов и винтовок, то берите в руки топоры, секачи, вилы! Идите к нам под знамена священной войны — джахада! А кто в бою падет смертью храбрых, тот станет шехидом и попадет в светлый рай! А оставшиеся живых будут казн — победителями!!

Проникшие в советские учреждения сынки беков, помещиков, торговцев, из предосторожности отсекшие от имени отцов и начало и конец (То есть приставки, свидетельствующие о дворянском происхождении — ред.), поддерживали связи с мятежниками, всячески; вредили, облагали середняков непомерными налогами, крали секретные документы и продавали их агентам на тот берег, распространяли проповеди молл и сеидов.

Советская власть занесла над контрреволюционным охвостьем карающую десницу и приказала частям Красной Армии ударить по мятежникам.

Вся кулацко-бекская армия была уничтожена, обращена во прах. Лишь в камышах Куры и Аракса, лишь в потаенных пещерах схоронился кое-кто из двуногих хищников.

Борьба была беспощадной, и немало коммунистов, комсомольцев, колхозных вожаков встретили смерть на поле брани; имена их всегда будут священными для советского народа; героические образы их — слава Азербайджана.

Два года миновало с той поры, но остатки банд, разрозненные кучки "лесных братьев" все еще прятались по глухим углам, огрызались в бессильной ярости подлыми выстрелами в спины учителей, председателей колхозов, районных работников, похищали комсомолок, утаскивали их в темные чащи, обесчещивали и затем зверски убивали.

Неуловимой оставалась банда Зюльмата. И он, и Кемюроглу с волчьей стаей оруженосцев молниеносно переносились как бы на крыльях из одного конца района в другой, совершали вылазки с поджогом, с убийствами и исчезали бесследно. Неоднократно против них высылали вооруженные отряды красноармейцев, милиции, но "лесные братья" не принимали открытой схватки, забивались в лисьи норы и молча хоронились там, зализывая раны.