Ведьмин Кут - Елена Воздвиженская Страница 47

Бабы с интересом обсуждали сплетни, а Марфа слушала их молча, и только улыбалась.

– И от кого же по-твоему Аграфена родила? – спросила Акулина.

– Да известное дело от кого – от хитника! Бабка Груша, что напротив живёт, видела, как летал к Аграфене огненный змей, вот от него-то и понесла она. А девочонку-то вы видали? Не видали? А то-то же, потому как старается она лишний раз её никому не показывать, ведь непростая она. Я раз встретила Аграфену, когда она с дитём у двора сидела. Ну, остановились, разговорились, а я тайком на девчонку-то гляжу. А у неё глаза жёлтым отливают, вот как есть, жёлтым! Сперва-то не видно, а как сбоку глянешь, так и заметно сразу становится – внутри-то будто лучина светится, в глазах у неё. И знаете, ей всего-то два месяца, а смотрит так строго, испытующе, не улыбнётся даже, как младенцы, бывалоча. Ой, бабы, мне аж страшно сделалось, она меня будто насквозь просверлила глазами своими.

– Да ну, – с сомнением поглядела на неё Катерина, – Схожу-ка я в гости к ней, да и погляжу, привиделось тебе, небось, всё.

– Ага, как же, – подбоченилась Дарья, – Привиделось. А вот ты сама погляди сначала, так по-другому заговоришь.

– Да ведь муж-то Аграфенин, Петро, и сам-то рыжий, как огонь! – захохотала Акулина, – У него даже глаза в крапинку, так в кого же девчушке быть? Оттого и отливают глаза жёлтым у дитяти.

– Ну, и не верьте, – насупилась Дарья, – А я всё одно скажу, от хитника-то ребёнок. Иначе почему она до сей поры дитё не окрестила, а?

– Ой, девчушка – это ладно, – махнула рукой Акулина, – Махонькая ещё, вот подрастёт, там и поглядим, что да как. А вот слыхали ли, что было перед самым Рождеством, позавчерась, с дедом Митяем?

– Нет, – удивились бабы, и с любопытством принялись расспрашивать, – А что? Что?

– А вот я вам расскажу, – довольно ответила Акулина, – Слушайте. Дед Митяй, как вы знаете, охотник у нас был, теперь-то старый уж, дома сидит на печи. А тут вдруг стукнуло ему в голову – на праздник зайца подстрелить, чтоб, значит, супружница его, бабка Луня, к столу рождественскому дичи запекла с яблоками. Достал он из чулана своё старенькое ружьишко, почистил, протёр, смазал, оглядел, вроде ничего ещё ружьишко. Да надо бы проверить всё же, прежде, чем в лес идти, сколько лет лежало без дела. Вот накинул дед Митяй тулупчик да шапку ушанку, и вышел на крыльцо, огляделся – кругом тишь да благодать, звёзды в небе ярко сияют, снежок искрится, вечер добрый на дворе. Спустился он с крыльца, посмотрел туда-сюда, ни души на улице, а позади избы огороды тянутся далёко, там и тем паче некому бродить об эту пору, в мороз. А за огородами уже и лес начинается, сами знаете. Ну, и подумал дед Митяй, чего далёко ходить, в огород и пальну для пробы. Вскинул он ружьишко на плечо, даже не прицеливался (какая в том нужда?), да и пальнул. Что тут началось…

Акулина сделала паузу и оглядела баб, те слушали, раскрыв рты.

– Да не томи, давай, рассказывай! – заторопили они её.

Та довольно улыбнулась:

– Там, в глубине огорода, где густо сплелись ветвями яблони, груши и ирга, вдруг захлопало множество крыльев, будто стая птиц вспорхнула, а после закричал кто-то не своим голосом! Визгливо так, тоненько, то ли кошка, то ли ребёнок, то ли баба… Дед Митяй так и сел в сугроб. Руки-ноги у него отнялись от страха.

– Господи, – подумал он, – Нешто человека загубил?

Пойти бы посмотреть, да подняться силы нет, словно каменный стал. И вот, сидит он в сугробе и видит, как всё ближе и ближе к нему несутся огоньки какие-то, вот будто свечечки летят. Подлетели ближе, и вкруг него закружились, забились, да верещат не по-птичьи, а ровно голосками человеческими пищат. Дед глядит во все глаза, а то – махонькие человечки, в белых рубашонках, головки вострые, ручонки махонькие да с коготками, как у кошки, а изо рта у них пламя так и выбивается. Стали они деда за одёжу хватать, шапку стянули, волосы рвут, уши дерут. Взвыл дед от страха и боли, вскочил на ноги, а эти не дают идтить— под ногами путаются, головками своими вострыми бьют, колют, когтями щипают, глаза застят, куда идти – не видать, того гляди вовсе глаза выцарапают.

– Шуликуны нынче разгулялись, – усмехнулась Марфа, – Да и то – чего удумал Митяй, в такие дни с ружьём баловаться. Нынче время тёмное, вся нечисть здесь, на земле. Тихо надо жить.

– Точно! Они это были, я так и подумала, – согласилась Акулина и продолжила рассказ, – То ещё не конец. Дед может так и сгинул бы, защипали бы они его до смерти, да тут бабка на крыльцо вышла, деда потерямши. Как увидела она ту картину, ахнула, домой побежала, вынесла кусок хлеба, чесноком натёртый, да бросила к воротам – все нечистики туда и кинулись. Бабка Луня говорит, что больно любят они это лакомство. Дед в тот же миг, себя не помня, прыг на крыльцо – да в избу, бабку за собой утянул, и дверь на засов скорее запер. А на другий день, пошёл он на огород, поглядеть, вдруг чего найдёт. И видит – под деревом, в снегу, шуликун этот лежит. Дед-то его насквозь прострелил. Склонился Митяй, только хотел нечистика поднять, чтобы людям на диво показать, да тот чёрным дымом и рассыпался в его руках.

– Чудеса, – выдохнули бабы.

– То ли ещё бывает на святки, – подала голос Марфа и все обернулись к ней.

– Марфа, расскажи!

– Отчего не рассказать, слушайте…

Глава 5

Марфа прищурила свои чёрные с поволокой глаза, поглядела куда-то поверх баб, за окно, где уже стало совсем темно, словно там разворачивались сейчас перед нею, как на подмостках бродячего театра, события тех далёких лет, о которых она собиралась рассказать. Она неспешно повела свой рассказ, а бабы, враз притихнув, заслушались.

– Давно это было. Прабабка моя была цыганкой. Да-да, самой настоящей цыганкой, а вы не знали о том? Ну, вот слушайте. И жила она в таборе, что колесил по всей земле, вся земля была ему домом, а небо крышей. Звали прабабку Донка, что означает «бесценная девочка», а она и вправду была, словно прекрасный драгоценный камень, что переливается в сиянии луны своими бесчисленными гранями, и нет ему равного и подобного на всём белом свете. Отец с матерью её очень любили, берегли как зеницу ока, ведь старшая их дочка утонула, будучи совсем крохой, лет трёх. Оттого никуда не отпускали они от себя свою Донку, стерегли каждый её шаг, по пятам ходили. Росла Донка весёлой, покладистой, любила петь и плясать, а ещё любила она проводить вечера, пока все остальные собирались у костра за разговорами да плясками, в кочевой повозке старой цыганки Розы. Сколько было той лет никто уже и не помнил, так давно жила она на этой земле. Старуха была похожа на высохшее дерево, покрытое толстой, с глубокими морщинами, корой. Её, и без того смуглая кожа, с годами стала почти чёрной, что сажа, и лишь блестящие голубые, как лёд, глаза, глядели на мир живо и молодо.

Роза гадала. И гадала по-настоящему, а не как другие цыганки в таборе, что окружали, бывало, на базарной площади человека нарядной пёстрой толпой, и принимались наперебой предлагать ему свои услуги и «просить ручку». А затем, если тот соглашался, не устояв под напором, или действительно поверив прекрасным дамам, выливали на него столько невероятной чепухи и откровенной ереси, что после сами диву давались – как они так ладно и складно обдурили прохожего? Роза же гадала иначе. На площади и ярмарки она не ходила, даже будучи помоложе. Люди сами к ней шли. Никогда не заканчивалась очередь в её разукрашенную, расшитую яркими платками, повозку, где бы ни стоял в это время их табор. Слава о великой шувани бежала впереди неё. В таборе Розу уважали и ценили,