Разбитое зеркало - Валерий Дмитриевич Поволяев Страница 47

Фрицы были не дураки, они раньше наших установили на сопочке свой наблюдательный пункт – тоже к чему-то готовились…

Прижав палец к губам, – тихо, мол, – Мустафа вытянул из-за голенища финку и беззвучно пополз вперёд. Полоротый, словно бы почувствовав что-то, шевельнулся, открыл рот пошире, зевнул с подвывом, щёлкнул зубами и захрапел вновь – кожа у него была толстой, колючее ощущение опасности её не проняло, не проникло сквозь поры. Замерший на несколько мгновений Мустафа сделал бесшумное движение локтями, подпёр себя коленками и коротко и резко взмахнул рукой.

Голова у унтера надломилась, подрезанная под корешок, из-под подбородка потекла струя крови: унтер умер, даже не проснувшись.

Поодиночке немцы не ходят – не принято, – где-то недалеко должен быть напарник убитого, его следовало отыскать. Горшков коротко, тихо, будто лесная птица, свистнул. Мустафа оглянулся с вопросительным видом: чего?

Старший лейтенант показал ему два пальца: осторожнее, где-то здесь быть второй фриц. Мустафа понимающе наклонил голову.

Вторая схоронка была оборудована на левом склоне сопочки, с которого просматривалась длинная тёмная лощина, и в самом конце её была видна просёлочная дорога, небольшая часть – по дороге этой подвозили боеприпасы.

На клок дороги и была нацелена труба с хорошо сокращающим расстояние тубусом; в схоронке также сидел унтер с эсесовскими знаками-«молниями» в петлицах, рассматривал в тубус быстро темнеющее пространство, щурил судачьи глаза и что-то заносил себе в блокнот. На второго наблюдателя навалился Горшков – была его очередь.

Эсэсовец оказался жилистым, вырвался и заорал так, что крик его услышали и в немецких и в наших окопах, Горшков приподнялся и что было силы ударил немца кулаком, будто молотом, по темени. У эсэсовца разом перехватило дыхание, язык осклизлым лягушонком нырнул в глотку, подбородком фриц громко стукнулся о земляной накат схоронки.

– Я его счас, товарищ старший лейтенант, одну секундочку, – деловито произнёс Мустафа, извлёк из кармана моток верёвки, быстро и ловко перепеленал эсэсовцу руки. – Ежели понадобится, то и хавальник ему кляпом заткнём, кричать больше не будет.

Горшков подумал, что неплохо бы позвать подкрепление – вдруг на выручку эсэсовца припрутся какие-нибудь дурные фрицы? А с другой стороны, пока это подкрепление дозовёшься, немцы могут уже несколько раз прийти сюда.

Старший лейтенант огляделся. От схоронки эсэсовца в сторону уходил хорошо утоптанный, углублённый лаз, Горшков молча глянул на Мустафу и показал подбородком на этот боковой ход, ординарец без всяких слов понял, что надо делать, беззвучно ввинтился в лаз и его с головой накрыл кустарник.

Через минуту возвратился и объявил мрачно, с косой улыбкой:

– Сортир!

– Тьфу! – не выдержав, сплюнул старший лейтенант. – Небось и катушка бумаги висит на каком-нибудь сучке.

Мустафа юмор не принял, ответил с прежней мрачной улыбкой:

– Не видел!

Старший лейтенант потряс эсэсовца за плечо:

– Эй, приятель! Хватит слюни пускать. Подъём!

Эсэсовец даже не шелохнулся, лежал, всадив голову в земляной бруствер и выгнув её в сторону. Из открытого рта вытекала длинная тягучая струйка розовой слюны.

– А вы, случайно, не убили его, товарищ старший лейтенант? – шёпотом спросил Мустафа.

– Не убил. Фриц находится в отключке, – тон Горшкова был спокоен: старший лейтенант знал силу своего удара, знал и то, какие могут быть последствия после тарана хлипкой немецкой черепушки тяжёлым кулаком.

– Будто барынька из помещичьей семьи, – Мустафа не выдержал, засмеялся, – в отключку впал… В туалет небось ходит с пипифаксом, специально присланным из Берлина. Не то что мы. Мы привыкли подтираться лопухами.

Старший лейтенант вместо ответа прохмыкал себе что-то под нос.

– Только из-за одного этого, товарищ командир, они проиграют нам войну.

– Ладно, стратег. – Горшков вновь тряхнул эсэсовца, тот тряпично мотнул головой. А чего, собственно, с этим фрицем чикаться? Ведь подвигов у него, наверное, больше чем достаточно – небось вволю поиграл автоматом на беду нашим мужикам, отправить бы его прямиком на небо. Но нельзя – вдруг от него польза какая-нибудь может быть? Тьфу! – Вставай, гитлерёныш.

«Гитлерёныш» продолжал пребывать в отключке, нижняя челюсть у него отвалилась, повисла, и, когда Горшков тряхнул его снова, она железно клацнула – будто сработал капкан.

Сопочка эта, облюбованная и обустроенная фрицами, вполне подходила для наблюдательного пункта: немецкая сторона была видна отсюда нисколько не хуже нашей.

Неожиданно в выси, над людьми, в воздухе послышался тихий шорох, будто неспешно посыпался песок, вытекающий из невидимой дыры, и Горшков с удивлением обнаружил: пошёл дождь. Мелкий, рождающий на зубах оскомину, в котором и промокнуть вроде бы трудно, но именно в такой дождь люди промокают до нитки – хоть выжимай. Горшков выругался, хотел было опять тряхнуть немца, но тот, почувствовав холодный, просаживающий до костей – хуже пронзительного северного ветра, – дождь, очнулся сам, зашевелился, приподнял голову, вяло потряс ею.

– Так-то лучше, – удовлетворённо пробормотал Мустафа, схватил эсэсовца за воротник куцего кителька, проверил на крепость и поволок немца вниз.

Старший лейтенант, пригибаясь, стукая себя коленками в грудь, двинулся следом.

У Горшкова радость – из госпиталя вернулся старый опытный разведчик Дульнев. За седые виски, морщинистое лицо и умение находить ответ на любой вопрос его в разведке звали «дядей». Уважительно. Дядя Слава и только так. Даже старшина Охворостов признавал верховенство дяди Славы в разведгруппе и, ежели что случалось, уступал ему – поднимал руки и, улыбаясь, отходил в сторону.

– Господи, Дульнев!.. – неверяще прошептал старший лейтенант. – Вернулся! А я уж и верить перестал, что ты вновь окажешься у нас – после госпиталя народ в родные части обычно не возвращается.

– А меня уважили, товарищ командир, вернули, – Дульнев поправил пальцами жёлтые от табака усы, – ордена помогли.

Дульнев был награждён двумя орденами Красной Звезды – редко кто из простых солдат их фронта был удостоен двух орденов, в артиллерийском полку таких было всего два человека.

– Молодец, дядя Слава. – Горшков шагнул к Дульневу, неловко обнял, похлопал ладонью по сгорбленной костистой спине, – спасибо тебе, что вернулся! Ты не представляешь, как не хватает в полку разведчиков. Как любил выражаться майор Семёновский – недокомплект.

– Где он сейчас, Семёновский?

– В госпитале с простудой валяется.

– Недокомплект, да-а… – Дульнев покачал головой. – Словно речь о недостаче сапог на вещевом складе. И фуражек…

– А для него мы и есть сапоги и фуражки.

– Из оставшихся все целы, товарищ старший лейтенант?

– Нет. Недавно похоронили Арсюху Коновалова.

Дульнев невольно крякнул, усы у него обиженно завздрагивали.

– Жаль Арсюху… Шебутной был человек. Но такие в разведке нужны. Хотя бы один на взвод.

– Ещё один погиб, из новеньких. Ты его не знал, дядя Слава…

– Всё равно жаль. А смерть, она зар-раза, не разбирает, кто к ней на зуб попадает, новенький или старенький.

Если бы группа разведки пополнилась ещё двумя такими людьми, как Дульнев, то можно было бы больше не беспокоиться, не учить новичков уму-разуму – тем более никому неведомо, что из них получится, – а воевать спокойно, таскать «языков» с той стороны фронта и больше никого