Максим Горький - Том 3. Рассказы 1896-1899 Страница 48

— Я его ударю по башке, — предложил Мартьянов, поднимая голову с земли.

— А ты не спишь? — необычайно ласково сказал Аристид Фомич. — Слышал? Учитель-то у нас…

Мартьянов тяжело завозился на земле, встал, посмотрел на полосы света, исходившего из двери и окон ночлежки, качнул головой и молча сел рядом с ротмистром.

— Выпьем? — предложил тот.

Ощупью отыскав стаканы, они выпили.

— Пойду посмотрю… — сказал Тяп`а, — может, ему надо чего.

— Гроб надо… — усмехнулся ротмистр.

— Не говорите вы про это, — глухим голосом попросил Объедок.

За Тяп`ой встал с земли Метеор. Дьякон тоже хотел встать, но свалился набок и громко выругался.

Когда Тяп`а ушёл, ротмистр ударил по плечу Мартьянова и вполголоса заговорил:

— Так-то, Мартьянов… Ты лучше других должен чувствовать… Ты был… впрочем, к чёрту это. Жалко тебе Филиппа?

— Нет, — помолчав, ответил бывший тюремщик. — Я, брат, ничего такого не чувствую… разучился… Мерзко так жить. Я серьёзно говорю, что убью кого-нибудь…

— Да? — неопределённо произнёс ротмистр. — Ну… что же? Выпьем ещё!

— Н-наше дел-ло маленькое… выпил — да ещё-о!

Это проснулся и блаженным тоном пропел Симцов.

— Братцы?! Кто тут? Налейте старику чарку!

Ему налили и подали. Выпив, он снова свалился, ткнувшись головой в чей-то бок.

Минуты две продолжалось молчание, такое же тёмное и жуткое, как эта осенняя ночь. Потом кто-то зашептал…

— Что? — раздался вопрос.

— Я говорю, славный он парень был. Голова, тихий такой, — говорили вполголоса.

— Деньги имел… и не жалел их для своего брата… — И опять наступило молчание.

— Кончается! — раздался хрип Тяп`ы над головой ротмистра.

Аристид Фомич встал и, усиленно твёрдо ступая ногами, пошёл в ночлежку.

— Пошто идёшь? — остановил его Тяп`а. — Не ходи. Пьяный ведь ты… нехорошо!

Ротмистр остановился, подумал:

— А что хорошо на этой земле? Пошёл ты к чёрту!

По стенам ночлежки всё прыгали тени, как бы молча борясь друг с другом. На нарах, вытянувшись во весь рост, лежал учитель и хрипел. Глаза у него были широко открыты, обнажённая грудь сильно колыхалась, в углах губ кипела пена, и на лице было такое напряжённое выражение, как будто он силился сказать что-то большое, трудное и — не мог и невыразимо страдал от этого.

Ротмистр стал перед ним, заложив руки за спину, И с минуту молча смотрел на него. Потом заговорил, болезненно наморщив лоб:

— Филипп! Скажи мне что-нибудь… слово утешения другу… брось!.. Я, брат, люблю тебя… Все люди — скоты, ты был для меня — человек… хотя ты пьяница! Ах, как ты пил водку, Филипп! Именно это тебя и погубило… А почему? Нужно было уметь владеть собою… и слушать меня. Р-разве я не говорил тебе, бывало…

Таинственная, всё уничтожающая сила, именуемая смертью, как бы оскорблённая присутствием этого пьяного человека при мрачном и торжественном акте её борьбы с жизнью, решила скорее кончить своё бесстрастное дело, — учитель, глубоко вздохнув, тихо простонал, вздрогнул, вытянулся и замер.

Ротмистр качнулся на ногах, продолжая свою речь.

— Хочешь, я принесу тебе водки? Но лучше не пей, Филипп… Сдержись, победи себя… А то выпей! Зачем, говоря прямо, сдерживать себя… Чего ради, Филипп? Верно? Чего ради?..

Он взял его за ногу и потянул к себе.

— А, ты уснул, Филипп? Ну… спи! Покойной ночи… Завтра я всё это разъясню тебе и ты убедишься, что ничего не надо запрещать себе… А теперь спи… если ты не умер…

Он вышел, сопровождаемый молчанием, и, придя к своим, объявил:

— Уснул… или умер… Не знаю… Я н-немножко пьян…

Тяп`а ещё более согнулся, осеняя свою грудь крестным знамением. Мартьянов молча поёжился и лёг на землю. Объедок стал быстро возиться на земле, вполголоса, злым и тоскливым тоном говоря:

— Чёрт вас всех возьми!.. Ну, умер! Ну, что же? Меня-то… мне зачем знать это? Зачем мне об этом рассказывать? Придёт время — я сам умру… не хуже его… Не хуже я других.

— Это верно! — громко говорил ротмистр, грузно опускаясь на землю. Придёт время, и все мы умрём не хуже других… ха-ха! Как мы проживём… это пустяки! Но мы умрём — как все. В этом — цель жизни, верьте моему слову. Ибо человек живёт, чтоб умереть. И умирает… И если это так — не всё ли равно, как он жил? Мартьянов, я прав? Выпьем же ещё… и ещё, пока живы…

Накрапывал дождь. Густая, душная тьма покрывала фигуры людей, валявшиеся на земле, скомканные сном или опьянением. Полоса света, исходившая из ночлежки, побледнев, задрожала и вдруг исчезла. Очевидно, лампу задул ветер или в ней догорел керосин. Падая на железную крышу ночлежки, капли дождя стучали робко и нерешительно. С горы из города неслись унылые, редкие удары в колокол — сторожили церковь.

Медный звук, слетая с колокольни, тихо плыл во тьме и медленно замирал в ней, но раньше, чем тьма успевала заглушить его последнюю, трепетно вздыхавшую ноту, рождался другой удар, и снова в тишине ночи разносился меланхолический вздох металла.

Наутро первым проснулся Тяп`а.

Повернувшись на спину, он посмотрел на небо — изуродованная шея его только в этом положении позволяла ему видеть небо над головой.

Небо однообразно серое. Там, вверху, сгустился сырой и холодный сумрак, погасил солнце и, скрыв собою голубую беспредельность, изливал на землю уныние. Тяп`а перекрестился и привстал на локте, чтоб посмотреть, не осталось ли где водки. Бутылка была пустая. Перелезая через товарищей, Тяп`а стал осматривать чашки. Одну из них он нашёл почти полной, выпил, вытер губы рукавом и стал трясти за плечо ротмистра.

— Вставай… эй! Слышь?

Ротмистр поднял голову, глядя на него тусклыми глазами.

— Надо полиции заявить… ну, вставай!

— А что? — сонно и сердито спросил ротмистр.

— Что умер он…

— Это кто?

— Учёный-то…

— Филипп? Да-а!

— А ты забыл… эхма! — укоризненно хрипел Тяп`а. Ротмистр встал на ноги, зычно зевнул и потянулся так, что у него кости хрустнули.

— Так иди ты, объяви…

— Я не пойду… не люблю я их, — угрюмо сказал Тяп`а.

— Ну, разбуди дьякона… А я пойду посмотрю.

Ротмистр вошёл в ночлежку и стал в ногах учителя. Мёртвый лежал, вытянувшись во всю длину; левая рука была у него на груди, правая откинута так, точно он размахнулся, чтоб ударить кого-то. Ротмистр подумал, что, если б учитель встал теперь, он был бы такой же высокий, как Полтора Тараса. Потом он сел на нары в ногах приятеля и, вспомнив, что они прожили вместе около трёх лет, вздохнул. Вошёл Тяп`а, держа голову, как козёл, собравшийся бодаться. Он сел по другую сторону ног учителя, посмотрел на его тёмное лицо, спокойное и серьёзное, с плотно сжатыми губами, и захрипел:

— Да… вот и умер… И я умру скоро…

— Тебе пора, — хмуро сказал ротмистр.

— Пора уж! — согласился Тяп`а. — И тебе тоже надо бы умереть… Всё лучше, чем так-то…

— А может, хуже? Ты почём знаешь?

— Хуже не будет. Помрёшь — с богом будешь иметь дело… А тут с людьми… А люди — что они значат?

— Ну ладно, не хрипи, — сердито оборвал его Кувалда.

В сумраке, наполнявшем ночлежку, стало внушительно тихо.

Долго они сидели у ног мёртвого сотоварища и изредка поглядывали на него, оба погружённые в думы. Потом Тяп`а спросил:

— Хоронить его ты будешь?

— Я? Нет! Полиция пускай хоронит.

— Ну! Чай, ты схорони… ведь за прошение-то с Вавилова взял его деньги… Я дам, коли не хватит…

— Деньги его у меня… а хоронить не стану.

— Нехорошо это. Мёртвого грабишь. Я вот скажу всем, что ты его деньги заесть хочешь… — пригрозил Тяп`а.

— Глуп ты, старый чёрт, — презрительно сказал Кувалда.

— Не глуп я… а только нехорошо, мол, не по-дружески.

— Ну и ладно. Отвяжись!

— Ишь! А сколько денег-то?

— Четвертная… — рассеянно сказал Кувалда.

— Вона!.. Дал бы мне хоть пятёрочку…

— Экой ты мерзавец, старик… — равнодушно посмотрев в лицо Тяп`ы, сказал ротмистр.

— Право, дай…

— Пошёл к чёрту!.. Я ему на эти деньги памятник устрою.

— На что ему?

— Куплю жёрнов и якорь. Жёрнов положу на могилу, а якорь цепью прикую к нему… Это будет очень тяжело…

— Зачем? Чудишь ты…

— Ну… не твоё дело.

— Я, смотри, скажу… — снова пригрозил Тяп`а. Аристид Фомич тупо посмотрел на него и промолчал.

— Слышь… едут! — сказал Тяп`а, встал и ушёл из ночлежки.

Скоро в дверях её явился частный пристав, следователь и доктор. Все трое поочерёдно подходили к учителю и, взглянув на него, выходили вон, награждая Кувалду косыми и подозрительными взглядами. Он сидел, не обращая на них внимания, пока пристав не спросил его, кивая головой на учителя:

— Отчего он умер?

— Спросите у него… Я думаю, от непривычки…

— Что такое? — спросил следователь.