Сергей Минцлов - За мертвыми душами Страница 48

— Ужасно люблю, когда маман обижается!.. проговорил он, — это же теперь весь Петербург поет!.. модная песенка!..

— Ну, уж моды эти ваши!.. старушка отмахнулась рукой и стала раскладывать по тарелкам желтый варенец.

— Блестящий офицер все должен знать, мамань!.. — назидательно произнес Андрик. Трудно было понять — шутит он, или говорит серьезно.

— Давно ли это ты блестеть-то стал? — спросил Пров Иванович.

— С детства, мой дорогой, с пеленок… так, по крайней мере, маманя уверяет!

— Никогда и не думала! — воскликнула старушка. — Все сочиняет!

— Разве что в пеленках? — протянул Пров Иванович. — То-то, не в примету мне все было!

— Зрением ослабели, Пров Иванович!

— Да углядел бы, будь покоен; глядеть-то только вот не на что: делов-то за тобой особых еще, словно бы, не числится…

— Мой старый друг, вы не знаете падежов, оттого вам все в таком мрачном свете и кажется…

— Андрик?!! — воскликнула старушка и даже подняла вверх ручки.

— Это они всегда так! — обратился ко мне Петров, уже подвязавшийся салфеткой и приготовившийся к битве с варенцом. — Как сойдутся, так и давай друг дружку клевать! А ведь любят друг друга!

— Любят, любят!! — подхватила старушка, — пятнадцать лет все ссорятся!

Пров Иванович насторожился, как конь на звук трубы.

— Чего это? — переспросил он, видимо не поняв иронии моряка. — Чего я не знаю?

— Падежов драгоценнейший, падежов, не в укор вам будь сказано!

— Да тьфу я на твои падежи!! И без них, слава Богу, всю жизнь прожил — не великая, стало быть, они штука! А вот ты с падежами да без папенькиных рук проживи, вот тогда и поговорим с тобой!..

Петров сочно, с аппетитом чавкал, склонившись над тарелкой. Варенец так поглотил все его внимание, что, когда я назвал его по имени, он не расслышал. Я повторил свое обращение.

Толстяк перестал чавкать: А? — проговорил он, подняв лицо, — пухлые губы его, как у детей, кругом были запачканы сметаной.

— Это вы со мной говорите?

— Да. Я вас хотел просить пройти со мной после полдника в сарай посмотреть отобранные мною книги.

— Да зачем мне на них смотреть?

— Чтобы определить, сколько я вам за них должен!

Щеки Петрова раздулись; он собрался прыснуть со смеху, но рот у него уже был наполнен варенцом; он выпучил голубые глаза, побагровел и стал издавать губами глухое пу-пу-пу…

— Папаня, вы лопнете и всех забрызгаете! — заявил моряк, слегка отодвигаясь от него.

— Ах, и чудак же! — едва выговорил Петров, проглотив наконец весь свой заряд варенца. — Он все про свое! Ничего вы не должны!..

— Как же так? — возразил я. — Это неудобно!..

— Почему?! — хором изумились оба старичка.

— Не шебарши! — строго вмешался в разговор Пров Иванович, заметив, что я хочу спорить. — Дают — бери, а бьют — беги, говорит пословица! Старые-то люди мудрей нас с тобой были!

Продолжать разговор на ту же тему оказалось невозможным: старички махали ручками, а сам Петров даже зажал себе уши. Пришлось благодарить, извиняться и испытывать неприятное чувство. Зато был очень доволен скрытый виновник всего, Пров Иванович.

После полдника и последовавшего за ним чая мы начали прощаться. Разумеется, нас упрашивали остаться ночевать, но мы были непоколебимы: Прова Ивановича ждало дома спешное дело и наши отговорки были признаны уважительными.

Старички провожали нас с трогательною заботливостью.

— Книжки-то, книжки не так положили: ноги они вам на низине поломают, плашмя их, Иван, поверни!! — кричал работнику Петров, размахивая ручками, как белыми крыльями.

— Сенца сверху постели! — хлопотала хозяйка, заглядывая в бричку с другой стороны. — Каблуками переплеты можно попортить!!.

Наконец все было приведено в исправность и мы приступили к самым последним рукопожатиям: русские люди, как известно, сразу не прощаются и по пути к выходу жмут и трясут друг другу руки в общей сложности раз по десяти.

Петров облобызался с Провом Ивановичем и затем распахнул объятия и для меня. Губы мои, как в пуховой подушке, утонули в его подбородке.

— Приезжайте опять, непременно приезжайте! — проговорил он. — Купаться с вами пойдем, рыбку половим! А какие караси у нас сегодня жареные будут!!. Он чмокнул кончики собственных пальцев и полузакрыл глаза — может останетесь, а?..

— Великое спасибо!.. — ответил я, — но никак не могу, времени не имею!

Мы уселись. Моряк стоял, облокотившись спиной на колонну подъезда и слал нам ручкой что-то вроде воздушных поцелуев.

— Аддио!! — крикнул он, когда бричка уже тронулась. Сирень разом закрыла от нас дом и его обитателей.

Мелькнула над куртиною длинная крыша и началась аллея боярышника.

— Хорошие люди! — проговорил Пров Иванович. — Понравились тебе?

— Очень! — отозвался я. — Старозаветные еще. А сынок не дурак!..

— Кто говорит, что дурак? А только никчемный… Дрянь, я тебе скажу, молодежь нонче пошла!..

— Все поколения так говорят!.. — ответил я.

Разговор перешел на сына Прова Ивановича, затем на разруху, наблюдающуюся во всех семьях, и неприметно как пара саврасок донесла нас до села, находившегося верстах в семи от Петровых; оттуда должно было начаться мое самостоятельное путешествие.

— К Силычу! — приказал работнику Пров Иванович.

IV

Бричка остановилась у большой избы, щеголявшей новыми, раскрашенными ставнями и красным коньком на тесовой крыше. Забор, ворота около нее — все было прочное и основательное; из окон глядели гераньки, место вдоль заваленки было чисто выметено.

— Здорово, Марьюшка!.. Силыч дома ли? — спросил Пров Иванович выглянувшую из окошка молодую, румяную бабу с точно нарисованными черными бровями.

— Здравствуйте! Дома, дома, пожалуйте!.. — отозвалась она, скрываясь обратно.

Мы вылезли из брички и через калитку вошли во двор. Навстречу нам торопливо шагал коренастый мужик с русою бородкою лопатой, с коротким, толстым носом и зоркими, светлыми, как у рыбы, глазами.

— Добро пожаловать, Пров Иванович! — сказал он, кланяясь на ходу.

Волосы свесились ему на лоб, и он взмахом головы откинул их на свое место.

— В добром ли здравии?

— Милует Бог! Ты как живешь?

— Да перевертываемся…

— Вот что, милый человек… — Пров Иванович остановился у крылечка, — раздобудь-ка ты мне сейчас возчика!.. вот их… — он указал на меня, — в Мотовиловку свезти надо.

Бородач внимательно глянул на меня.

— Их, стало быть? — переспросил он.

— Да. К Морозову, к Ивану Николаевичу…

— Так, так!..

— А ему скажи, что ты от меня: он тебя как родного примет!! — обратился ко мне Пров Иванович.

— Да не лучше ли будет где-нибудь на постоялом заночевать? — сказал я.

— Вот еще придумал?!

— Грязно в избах-то, ваше степенство, — поддержал Прова Ивановича Силыч — клопы, дети!.. У Иван Миколаича на что лучше… Только вот насчет лошадок-то… покос ведь, деревня-то как вымерла.

— Знаю порядки. А надо: расстарайся для меня!

— Для вас завсегда рад услужить!.. Разве вот Михей дома?.. — воротился он, будто, с покоса.

— Какой Михей? Не Полканов ли?

— Он самый.

Пров Иванович покачал головой. — Дурашный он!..

— Да что ж, что дурашный, довезет! — возразил Силыч. — Тут и езды-то нет ничего, от силы через два часа в Мотовиловке будут. Ни, Боже мой, никого больше в деревне нет!

— Ну хоть его, что делать!.. — согласился Пров Иванович.

— Машка? — крикнул Силыч, обратясь к двери. Из нее высунулась смышленая рожица девочки лет девяти.

— Беги-ка ты к Михею, да покличь его: Пров, мол, Иванович требуют! Да живо!

Девочка поправила красный платок, повязывавший ее белобрысую головенку, степенно сошла с крыльца и, потупившись, прошла мимо нас.

— Здравствуйте!.. — истово, как большая, сказала она на ходу и поклонилась нам. У калитки степенность ее исчезла: замелькали босые пятки, и девочка во весь дух понеслась по улице.

Мы вошли в просторную, чистую избу. Хозяйка уже расставила на большом крашеном столе стаканы и крынку молока; у большой печки шумел ведерный самовар. По одну сторону его сидел в одной рубашонке годовалый ребенок, по другую котенок и оба внимательно гляделись в начищенные бока его. Тут же бродил довольно уже большой, видимо только что брошенный матерью, серый цыпленок и изредка жалобно спрашивал — «где? где?»

Не успела хозяйка подать на стол самовар, в избу шмыгнул наш гонец — Машка.

— Сичас идет!.. — проговорила она, взбираясь на лавку у противоположной стены. Девочка уселась, сложила на коленях руки и с деловитым видом стала глядеть на нас.

Минут пять погодя дверь опять отворилась, и через высокий порог неуклюже, боком вступил в избу белокурый, щуплый мужичонко лет тридцати пяти. Он перекрестился на красный угол, затем отвесил два поясных поклона — один иконам, второй нам — и присел на краешек скамьи у двери близ девочки.