Валентин Иванов - Златая цепь времен Страница 48

Мой «Владимир» почти не подвинулся. Не пишется, но это пока меня не пугает.

В середине июня собираюсь уехать на юг, к морю. Есть такое местечко к западу от Туапсе, и звать его Тенгинка. Я был уже там несколько раз. Народа там мало, море чистое, жизнь самая простая.

24.V.1962

*

Дорогой Виталий Степанович[40], очень благодарю Вас за письмо, оно доставило мне радость; спасибо, что потрудились написать. Благодарю за книгу, стихи Ваши мне понравились.

Вы спрашиваете некоторых моих советов. Признаюсь Вам, что боюсь теоретизирования: по многим причинам, из коих немаловажна и та, что, чем более теории, тем менее искусства. Никто еще не сказал, что такое искусство, и, вероятно, не скажет, в том смысле, чтобы найти законы, по которым удалось бы творить подобно, скажем, возведению бетонных конструкций для промышленных зданий.

На днях мне попалось интервью Пискатора, старого человека и театрального режиссера с так называемым мировым именем. На вопрос — какой эстетике он следует, то есть школе, — он рассмеялся: «Да никакой эстетике! Я ищу авторов, которым есть что сказать, и актеров, которые могут это передать».

Так ли, иначе ли, но эти поиски иных критиков секретов мастерства, — точно это нефть иль руда, — с одновременным установлением законов и способов, — для меня кажутся, и во-первых, и в-сотых, совершенно идеалистическими, в смысле философском.

Но я вовсе не собираюсь уходить от Ваших вопросов. Скажу Вам все, что думаю… Лишь предупрежу Вас заранее, что из экономии слов не буду оговариваться: «по моему мнению», «мне кажется» и прочее. Заранее условимся, что все мною сказанное совершенно личное.

Так вот: дело не в словах, а в мыслях. Слово есть плоть мысли. Коль есть мысль, будет и слово. Правда, в литературе куда как много «словесников», необычайно даже искусных и словом владеющих мастерски, но память о таких погибнет без шума даже. Со всем тем книги, рассчитанные для утешенья и развлеченья, имеют полное право на жизнь. К чему же ополчаться на авторов, кои нас развлекают!

Об исторической поэме Вашей. Из опыта моих двух исторических работ — до «Руси изначальной» была книга «Повести древних лет» — сам я вынес следующее: могут быть и действительно существуют два подхода к историческому роману. Первый — взляд со стороны и сверху. Здесь пишущий — человек своего времени, глядит на прошлое как временный в чужую страну путешественник. Естественно, он подмечает «странности» в обычаях, одежде, речи и во всех внешностях прошлого; он увлекается изображением того, что, по его ощущениям, отличает избранное им прошлое от эпохи, ему современной. Таким образом, он очень подчеркивает все особенности прошлого, увлекается стилизацией, которой, в частности, усиленно подвергается речь и героев, и автора.

Стилизация удивительно соблазнительна, влекуща, заманчива как не знаю что, выбирайте сами сравнение. Но скажите, почему мы переводим на чистый русский язык речь любого народа, тем самым делая его нам равным, как личность, нашим же предкам навязываем уродливую речь, на которой ни мы, ни они не говорили? А так как слова суть плоть мысли, то тем самым стилизация необычайно снижает изображение романистом личности. Тут — ловушка.

Поясню сказанное примером. Довелось мне как-то прожить на охоте месяца полтора в глухом сибирском углу. Там — свои присловья. Однако же дней через пять я перестал замечать это; ухо уже не брало! Вообразите, что я потом задумал бы все изобразить по точной правде, да не забыть описать и руки с непромытой грязью и лохмотья — была осень 1946 года, и дальняя деревня обносилась дотла. Получилась бы стоянка дикарей и — гнусная ложь, ибо у меня от той осени живет светлое воспоминание, и люди, там встреченные, помнятся мне совсем не теми, каких дали бы фотографии и магнитофонная запись.

И еще. Вот Вы беседуете с кем-то полчаса-час. Слов сказано масса, и слова Вас и собеседника не утомили, следовательно, лишнего будто бы не было. Но в воспоминании у обоих осталось существенное, для высказывания которого хватило бы несколько минут и для записи которого нужны десять строк. Вот Вам и еще одна ловушка для всех времен и всех художников. Недосушить, пересушить… А термометра-то и нет, нету и влагомера.

Есть и второй, куда более редкий, — и вероятно, он потруднее — подход к исторической вещи: художник идет в прошлом, как равный. Равный по-человечески. То есть он входит внутрь людей и действий без заносчивости личности, принадлежащей к «высшей» эпохе. Не как барин, который похлопывает мужичка по плечу: а ну, братец, пойдем я тебе покажу! — а как брат, как любящий. Но и здесь есть ловушка. Ибо хочешь не хочешь, а надобно дать и аромат прошлого, иначе читатель тебе совсем не поверит. А не поверит — и ты трудился на ветер.

Мне лично куда более справедливым кажется второй метод — с позиций равенства… Где-то в «Руси» я так прямо это и высказал: «…и плакали и смеялись всегда от одного и того же…» Изменялся багаж, количественные изменения населения приносили изменения качественные в отношения между людьми. Но человек X века так же нам понятен, как наш современник. К тому многозначительнейшее свидетельство — искусство. Эсхилл и Еврипид столь же современны, как и Островский. Первых двух переводили обычным языком, а «Слово о полку Игореве» не нашло в свое время переводчика без стилизации, и все же его лучшим переводчиком остался Жуковский, ибо переводил он по смыслу, а не по науке.

Итак, два подхода к историческим и художественным вещам. Есть и третий, от которого нужно бежать — это манера Фейхтвангера. Он был очень талантлив и мастерски эксплуатировал влечение массового читателя к историческому роману и общее невежество в истории. Этого делать не нужно, этим губят нечто куда более значительное, а именно затемняют тот факт, что шаг истории крайне медлен, изменяются быстро декорации, а не актер.

Вы можете писать поэму о X веке. Все зависит от Вашего таланта, знаний и — веры в то, что Вы пишете правду, не поддельно и не лукавя. Не помню, кто сказал, что литератор обязан брать задачу превыше своих сил… Я люблю повторять себе это изречение глубокого смысла.

На Руси были некие особенности, слишком мало замеченные историками. Вернее, нет у нас курсов параллельной, сопоставительной истории, поэтому эти особенности и остались незамеченными и без выводов. Так, на Руси не было эротизма в западном и восточном смысле этого явления. Не было в значительной степени связанной с эротизмом средневековой демономании и не было самого сатаны: русский черт существо мелкое и, скорее, смешное, чем «демоническое». На Западе в одной Франции было сожжено несколько миллионов человек, больше всего женщин, в результате правильной судебной процедуры уличенных в связи с дьяволом. Количество подобных жертв в Германии, Италии, Испании тоже было грандиозным, и продолжалось это много столетий. У нас за все время было несколько сот таких случаев, то есть они носили характер эксцесса.

На Руси не было религиозных войн, терзавших Запад много столетий. Ереси и раскол на Руси по отношению к западным религиозным войнам есть то же, что меловые скаты перед Белгородом, когда подъезжаешь из Москвы, по сравнению с Главным Кавказским хребтом.

Есть и еще одно капитальное различие: вся Западная Европа покрыта замками, то есть личными укреплениями владетелей. Замки нельзя сравнить с нашими кремлями. Наши кремли были внутренними городскими крепостями. Первоначально стена кремля была стеной первого поселения, затем разрастались слободы — застенные кварталы — и одевались следующей стеной, но кремль оставался как общее, массовое последнее прибежище — цитадель, открытая для всего населения. Замки же западноевропейских владетелей и в городах, и в сельских местностях были назначены укрыть семью владельца, его имущество, его наемных солдат, то есть личную стражу, служившую не по нормам феодального права, но за вознаграждение, — и тех или иных приближенных. Подданные же не могли и не пользовались замком как убежищем. Ибо замки были рассчитаны на защиту владельцев от подданных, а не на оборону населения от внешних врагов. В случаях же войны с внешним врагом постоянные гарнизоны замков пополнялись за счет подданных, обязанных защищать феодала по феодальному праву, а масса населения искала убежища в лесах, горах и прочее. Таковы были социальные отношения в Западной Европе. Рознь усугублялась и тем, что феодалы-аристократы были исторически завоевателями, и завоевателями иной крови: франки в будущей Франции, они же и другие германские племена в Италии, норманно-французы в Англии. Потомки завоевателей чувствовали себя таковыми веками, и «нобили», из местного населения, «поднявшись» наверх, усваивали себе те же взгляды, что и «чистокровные» потомки. Это дополнительно обостряло социальный гнет.