Анатолий Тосс - Фантазии женщины средних лет Страница 49

«Это даже не смешно, – написала я в ответ. – Все именно наоборот, это он вода, а я, как ни печально, камень, это он меня подтачивает. Ты думаешь, легко смотреть на его переживания и оставаться безучастной. Ты не представляешь, каким было его лицо, искаженное даже не болью, страданием. И в чем, ты думаешь, была причина? Он не получил роли в этом предстоящем фильме. Я пыталась его успокоить, говорила, что все ерунда, подумаешь, фильм, будет другой. Но Дино пробурчал: «Ты не понимаешь» и улегся на диван.

Он пролежал так, ты не поверишь, часа два, не вставая, даже не меняя позы. Можно было подумать, что он уснул, но нет, это он страдал. Сначала я не хотела подходить к нему, конечно, я жалела его, но крепилась, не желая подпитывать его капризы. Но сколько я могла выдержать? Я испугалась, не случилось ли чего с ним, знаешь, пролежать два часа, не шелохнувшись, тоже ненормально. Я присела к нему и запустила руку в его волосы, они были густые, пальцы просто тонули в них, и легкие, ласковые на ощупь.

– Ну ладно, – сказала я, – перестань. Ведь, правда, ерунда. – Похоже, Дино долго сдерживался, и сейчас от моей в общем-то скупой ласки в нем сломался какой-то сдерживающий механизм, как будто прорвало плотину, и он уткнулся лицом мне в колени, в живот, обхватил рукой, тоже судорожным бессильным движением, и заплакал. Даже не заплакал, зарыдал. Представляешь, у меня на коленях лежал, выпирая мускулами, большой, сильный, красивый мужик и рыдал. Из-за ерунды. Такое впервые случилось в моей жизни. Я даже почувствовала себя почти матерью, мне показалось, что я испускаю особенную нежность, материнскую, отогревающую теплоту. Я гладила его и целовала в шею, в волосы, куда могла дотянуться.

– Ну что ты, милый, – говорила я, – успокойся, что ты. Это все ерунда, я люблю тебя, ты ведь знаешь, и это единственное, что важно. – Он кивал, но я не понимала, соглашается он или возражает. – Важно, – повторяла я, – что мы вместе, что мы любим друг друга, а все остальное…

Я не докончила фразу, потому что Дино стал говорить, но в слезы, в колени. Звук был приглушен, и я не расслышала.

– Что? – переспросила я все тем же успокаивающим голосом.

Он бормотал что-то, я расслышала только слово «артист», мне показалось он сказал «я не артист» или, наоборот, «я хороший артист», я точно не разобрала.

– Ты чудесный, замечательный артист. Ты сам не знаешь, насколько ты хорош. Марчелло сказал, что ты…

Но тут Дино вскочил, я даже не знаю, откуда в этом, еще секунду назад мертвом, разрушенном теле появилось столько прыти и резвости. Хотя лучше бы он не вставал. Его плач, до этого бывший лишь звуком, подрагиванием шеи, сейчас разросся до размазанного, перекосившегося лица, вздернутых плеч, срывающегося голоса.

Знаешь, что самое страшное? Самое страшное – это мгновенный переход. Я всегда боялась, когда дети сначала смеются и сразу принимаются плакать, мгновенно, без перехода. Вот и здесь мгновенно исказившаяся красота, ее моментальная потеря породили уродство. Знаешь, видимо, настоящее уродство может быть только продолжением красоты, не противоположностью ее, а вот как это было сейчас, продолжением.

– Ты не понимаешь, – закричал Дино, захлебываясь слезами, я видела, как они сползают по щекам и попадают ему в рот. Он стоял посередине комнаты в странной перекошенной позе, одно плечо опущено, и оттого левая рука стала значительно ниже другой, почти дотягиваясь до колена.

– Вы все ничего не понимаете. Это моя роль, она написана под меня, и я должен ее играть. Я жил ради этой роли. А Альфред отдал ее кому-то из Рима. Ты понимаешь, я пошел к нему, а он… – в этот момент черты Дино исказились еще больше, губы выпятились и набухли, придавая всему лицу болезненную одутловатость. – Знаешь, что он мне сказал? – он сбился и замолчал, я слышала только плач.

«Глупость какая, – подумала я, – что делать в такой ситуации?»

– Он сказал, что эта роль мне еще рановата, он имел в виду, что я до нее не дорос, представляешь… Так унизить… Так уничтожить! Вот так, взять и уничтожить!

Дино провел ладонью по лицу, вытирая слезы тыльной стороной. Движение было неловким, самым растерянным из всего и без того жалкого набора, беспомощнее слез и набухших губ. Я подошла, обняла его, прижала к себе, я гладила его по спине и, отстраняясь, смотрела с нежностью и вытирала его глаза и щеки от все еще бегущих слез.

– Ну, ну, – утешала я его, – ну не плачь, не надо. Прошу тебя, не плачь, – и я снова отодвигалась и снова вытирала его лицо.

Он стал успокаиваться, постепенно затихая в моих руках, только мелкая, ознобная дрожь все еще разлеталась по телу ветвистой молнией.

– Я уйду из театра, – сказал он в тишине. Голос его, еще не остывший от слез, в напряжении связок, изменил тембр, он непривычно резанул мой слух, я не поняла чем? Каким-то давно забытым напоминанием.

– Ну, ну, – повторяла я, все так же успокаивающе гладя Дино по спине,

– не горячись, не спеши, завтра решим. Хочешь, я поговорю с Альфредом?

– Нет, – он попытался вырваться, но неловко, и я не отпустила. – Ты что! Я запрещаю! Ни за что! Ты не посмеешь! – Казалось, все начинается снова, мне не следовало говорить про Альфреда, во всяком случае, сейчас.

– Хорошо, хорошо, – как можно спокойнее сказала я. – Я не пойду, ты не хочешь, я не пойду.

– Да, я не хочу! И ты не пойдешь, слышишь! Это глупо, это унижение, я прошу тебя!

– Хорошо, я никуда не пойду, – не переставала повторять я.

– Обещай мне, – попросил он.

– Хорошо, хорошо, обещаю.

Я снова отстранилась, чтобы разглядеть его лицо. Оно было изможденным, с обострившимися, потерявшими плавность, почти отделившимися друг от друга чертами, в нем накопилось столько усталости и физического бессилия, что я сказала:

– Пойдем полежим вместе.

– Да, – согласился он, – пойдем.

Мы легли не раздеваясь, он обнял меня и мгновенно заснул, прижав сильно к себе. Я едва потом ухитрилась выскользнуть из его спящих рук, чтобы не разбудить».

«Но ты все же пошла к Альфреду? – написал в следующем письме Стив, и хотя это был вопрос, звучал он, как утверждение, или я так прочла».

«Да, пошла. Я долго думала перед тем, как решиться. Все эти дни Дино ходил понурый, уже вторую неделю, плохо спал, похудел. Я уже не говорю о том, что за все это время мы не занимались любовью, может быть, пару раз, но бессильно, вяло. Дино таял прямо на глазах, теряя себя, и следовало хоть что-то предпринимать, и я решила встретиться с Альфредом. Не знаю почему, но я была уверена, что смогу повлиять на него».

«Ты переспала с ним? Скажи честно, мы же договорились, что ты ничего не будешь скрывать. Хотя, если и не скажешь, я все равно знаю, что ты спала с ним».

« Знаешь, все не просто. Если ты хочешь понять случившееся, я должна рассказать с самого начала. Альфред жил в пригороде на вилле восемнадцатого века. Я никогда не бывала у него прежде, и когда зашла в дом, у меня захватило дух от его великолепия. Я редко встречала так четко и смело разработанное внутреннее пространство, открытое и абсолютно доступное, особенно в сочетании с внешней замкнутостью строения: все же восемнадцатый век.

Альфред сидел в небольшой, но тоже полной пространства комнате с настежь распахнутым окном, открытым не только для воздуха, но и для яркого и разноцветного сада. Казалось, сад является частью комнаты, он присоединился к ней вместе с запахами, со звуками, но не тревожными, шуршащими, а успокоительно-смягчающими. Меня проводила аккуратная женщина средних лет, видимо, домработница, и Альфред, как всегда, резко крикнул из-за двери: «Войдите». Впрочем, увидев меня, он переменился, лицо его сразу расслабилось, стало благодушным и еще удивленным, он даже не пытался скрыть удивления. Он так и сказал, нащупывая костыль и пытаясь приподняться:

– Жаклин? Рад вас видеть. И удивлен, крайне, если признаться, удивлен. Проходите, пожалуйста. – И встретив меня на полдороги, как мог галантно поцеловал мне руку, хотя для этого ему пришлось извернуться всем своим неловким телом.

– Вы извините, что я без приглашения, даже без предупреждения. Я, наверное, отвлекаю вас, – сказала я и оглядела комнату, как будто пыталась найти то, от чего отвлекаю. – Вы, наверное, работали.

– Нет, пустяки, я читал. Хотя, – он подошел к низкому инкрустированному, очень легкому по форме шкафчику, – собственно, все, что я делаю, так или иначе связано с работой. Вся моя жизнь – работа. – Он усмехнулся и достал пару бутылок.

Все происходило крайне медленно. Каждое движение Альфреда было своего рода многоэтапным процессом – пододвинуть плечо, опереться на костыль, согнуться, выставив ногу вперед, и так далее, все требовало времени. Я села на кожаный диван, он был единственным предметом в этой комнате, имеющим вес.

– И это не потому, что моя работа требует всей жизни, да и не так, чтобы жизнь требовала постоянной работы, просто все удивительно само сходится в результат. Казалось бы, живу, смотрю, разговариваю, а получается все в карман, все в загашник, и где-то когда-то всплывает.