Один день ясного неба - Леони Росс Страница 49

Наконец синелицый вроде как добрался до нужного места в лесу: прилег на землю, начал ее рыть, как собака, и вскоре выудил большой грязный мешок и, найдя там что-то, принялся шумно пить. К изумлению Завьера, он к тому же откопал тлеющие угольки старого костра, медленно вымыл руки в протекавшем неподалеку темном ручье и принялся готовить еду.

Синелицый вывалил из сумки гору живописных перцев: языки пламени освещали их бока — желтые, красные, зеленые, пурпурные, черные и оранжевые. Он взрезал их и выковыривал зернышки, потом одни половинки положил целиком в огонь запекаться, а другие нарезал тонкими секторами и бросил тушиться в котелок, куда влил масла и положил репчатый лук и дикий порей, извлеченные им из карманов потрепанной одежонки; затем посолил головы и спинки пяти крупных раков в панцире, которых предварительно поймал в ручье, встав на колени. В самом конце он добавил к тушившимся в котелке овощам рачье мясо, похлебал бульон и напоследок истолок панцири и головы, словно они были не хуже остальных частей и столь же съедобны и вкусны, как его жаркое.

У Завьера так громко заурчало в желудке, что он перепугался, как бы урчание не услыхал синелицый. И от мужчины, и от приготовленной им еды, казалось, исходило золотое сияние, озарявшее небо. Завершив трапезу, синелицый затоптал костер и прилег рядом. Ночь была тиха. Завьер решил, что ему пора уходить. И подумал, не стащить ли один печеный перец.

И тут синелицый заплакал.

Завьера охватил такой ужас, что, начни мужчина мастурбировать, это не устрашило бы его больше. Он и не думал, что взрослые могут плакать и с плачем уснуть. Он припал к земле и замер. Если бы он пошевелился, его новый отец мог проснуться и снова заплакать. Так прошел час. Его пустой желудок ныл. И тут Завьер, несмотря на свой страх и отвращение к синелицему, внезапно ощутил странное чувство свободы: здесь, где он оказался совсем один, и сейчас, когда родные наверняка его искали. Все было объято тишиной. Только его беспокойные руки шарили по земле, пытаясь найти хоть что-нибудь: листок, ягодку… Как же он проголодался! В отчаянии он пополз к котелку. Сунул внутрь палец, потом еще раз. Взрыв восхитительного вкуса на языке. Он залез всей рукой и стал соскребать со стенок котелка остатки жаркого. Ему казалось, что в жизни он не пробовал ничего вкуснее. Перцы, такие сладкие, да с луком и чесноком, с рачьим ароматом, и нежные темные крылышки; он не ожидал нащупать языком пенистые усики-антенны, защекотавшие ему нёбо и глотку: вот это да!

Вкус шелка.

Как же давно это случилось, он тогда был еще совсем ребенком: одурманенный, он едва не потерял сознание, луна над головой ехидно усмехалась и казалась злобным чудовищем, а заросли вокруг представлялись рычащим зверем, каким — он даже не мог себе вообразить.

Он закричал.

На его глазах тело синелицего начало плавиться.

Синяя жидкость растеклась по земле и подступила к его босым ногам, во рту ощущался тяжелый вкус рака и мотылька, в голове стучала кровь — он не хотел верить своим ощущениям. Он отшатнулся. Это все правда? Мог ли он верить своим глазам? Вокруг шелестели силуэты, освещенные лунным светом. Кто-то хлопнул его по плечу. Он услыхал недовольное шипение неприкаянных обитателей леса. Серебряные глаза и сверкающие лезвия тонких ножей. Лица разевали и смыкали рты, удлиняясь и дряхлея на глазах. Их кожа пахла скисшим молоком.

— Мальчик, где твои родители?

Он упал, пополз назад; галлюцинации, вызванные дурманящим мотыльком, мешали разглядеть добродушное лицо неприкаянного. У всех лесных обитателей были рачьи головы, и он решил, что эти чудища сбежались допить останки расплавившегося синелицего.

— Иди домой, — приказал неприкаянный. — Тебе здесь не место.

И он помчался что было духу, на бегу взмывая высоко в воздух, дважды упал, ободрав руку о торчавший из земли острый корень дерева — его словно укололи чем-то ядовитым. Подобные вещи с ним и потом случались, но он накрепко запомнил хруст ломаемых рачьих панцирей; непреложный факт супружеской неверности его матери; внезапный дождик, прогнавший луну с неба; жжение на языке и голод, который он так и не смог утолить.

14

В комнате царил полумрак. Анис прищурилась. Она различила во мгле два силуэта: худощавую женщину, тихо занятую вязанием у окна, и лежавший посреди пола тряпичный холм, из которого доносились женские вопли. Голосище у вопившей был хоть куда: она была погребена под ворохом одеял и ковриков, да еще накрыта москитной сеткой. Эти вопли напомнили Анис голосистых старух, которых нанимали оплакивать покойников во время похорон. Ей захотелось заткнуть уши пальцами.

Женщина с вязаньем выглядела как подсолнух: очень длинную золотистую шею венчала голова с торчавшими во все стороны золотисто-каштановыми волосами. Анис вгляделась в холм тряпья. Наверное, у нее была особенная сердечно-сосудистая система: всякий раз, глядя на пол, она чуть не падала в обморок.

Золотистая женщина-подсолнух откинула от лица прядь волос, не обращая внимания на ор. Лежавшая у нее в подоле пряжа плясала, нитки спутались, но пальцы двигались уверенно и плавно.

Микси присела рядом с холмиком из одеял и ткнула его.

— Что такое, Рита? — Крик лишь усилился. — У меня нет времени на эти глупости. Сегодня — нет!

Кричавшая откинула одеяла и свирепо зыркнула на Микси. Избавившись от одеял, она оказалась небольшой женщиной с холеной внешностью, но ее щеки, тыльные стороны ладоней, половину носа и обе ступни покрывал блестящий красно-коричневый мех. Сине-желтое платье украшало изысканное тяжелое жемчужное шитье. Копия Микси — но чуть постарше и не такая пышногрудая.

— Из нее выпала пуся, — объявила женщина с длинной шеей.

Рита обхватила голову обеими руками.

— Лайла Анастейша Истэблишмент! Никогда не употребляй это мерзкое простонародное словцо! Ты что, не видишь, я умираю?

— Ты не умираешь, — возразила Лайла.

Они же сестры! Анис шагнула в глубину комнаты. Там и правда было темно. В эту часть дома солнце почти не проникало, да и шторы на окнах висели плотные.

— Смотри, что случилось! Я снова пришла в этот проклятый бордель ради семьи! Тревор всегда меня предупреждал, что я подхвачу тут какую-нибудь заразу!

— Я разве тебя просила прийти? — отрезала Микси.

— Ты же моя младшая сестра! А теперь смотри! Тревор обвинит меня в бесстыдстве! Ну, какого пошиба должна быть женщина, у которой это вываливается?

Анис прикусила внутреннюю поверхность щеки. Ее собственная вагина в кармане, казалось, стала горячее.

— Но, судя по всему, никакая ты не особенная,