Дожди над Россией - Анатолий Никифорович Санжаровский Страница 49

Отработанная вода растерянно отваливается от колеса, одурело стоит в пене на месте — так устала, так умаяло её чумное круженье. Робко лопаются на ней последние пузырьки и, притихлая, какая-то поруганная, разбитая в матёрой пляске с колесом, она медленно, надрывчато скатывается снова в речку Скурдумку и пошатало её дальше, к морю.

Во мне все каменеет.

Мне жалко эту обиженную воду. Такое чувство, будто её выжали и выбросили. Но разве можно выжать воду из воды?..

Вернулась мама, пихнула пустой тазик под койку.

Только распрямилась — звонок.

— И-и, девка!.. В такой обед дулю с маком токо и успеешь сгрызти. Ото жизнюка нас накрыла! Некогда зажевать… — Она бросила в корзинку жёлтую плиточку пластилинового хлеба из кукурузы, луковичку, соль в газете. — По дороге сжую… Когда ж ты, гарна житуха наша, и похужаешь?

— Ма! Вы не забыли, что мне на мельницу?

— Оно и ты забудь. Глеба побежит в школу, по пути занесёт.

Наскочил топор на сучок!

— А если забудет? — выгораживаю я себе мельницу.

— Го-осподи!.. Кобыла жеребится, а у нашего мерина брюхо болит! Что ж он, с чувалом в школу поскачет?.. Всё. Я пошла. Тебе раскомандировку даю на чай.

— Как же!.. Бегу!

— Только не упади.

Я не нахожу себе места. Мельницу — Глебуне! А ты на проклятущий чай. До ночи раком торчи!

Помалу обида во мне притухает.

Делать нечего.

Вытащил корзинку из-под крыльца, поплёлся за всеми.

Сзади послышался неумелый хриплый свист.

Я оглянулся.

— А, Тань…

— Салют, заместитель жениха!

— Салют, незаменимая невеста!

Она надбежала, на ходу воткнула, как матрёшку в матрёшку, свою корзинку в мою на плече.

— Эксплуататорша ты, Танюта.

— Молчи вези. Неча с вашим братом панькаться. Нахалюги!

— А я при чём?

— При том. Все вы смирненькие, покуда спите зубами к стенке!

— Так точно. Копим силы хулиганить с барышнями.

— Ну, у тебя, небось, чепурная городская меленка[93]? Ногти на ногах красит… А шею моет хоть по праздникам?

— Что ты так переживаешь за чужую шею?

Мы свернули с шоссейки.

За посадкой — ели в две шеренги — мамин участок.

Мама уже далече утащилась от края.

— Ан, — говорит мне Таня, — а давай вместе гнать один ряд? Кусты широкие, одной не обобрать путём.

— Мне что… — соглашаюсь я.

С корзинками на боках мы склоняемся друг к дружке лицами, гоним один ряд.

Задубелые тяжёлые Танькины кулаки проворно взлетают, толкутся над кустом. Когда она и успевает схватывать и ломать разом целые кучки хрупких, хрустких чаинок? Машина!

Завидки подкусывают меня. Я так быстро не умею. Я добросовестно и медленно, как мама, сдёргиваю по одной чаинке указательным и большим пальцами, будто выщипываю пинцетом. Стараюсь я, но из моих стараний один пшик и сваришь.

Мимо прожгла машина с фабрики.

Пустые ящики в пять ярусов пьяно куражились, подскакивали, грохотали, шатались, готовые вывалиться за борт.

Из кабины захмелелый бригадирчик погрозил победно-ватным кулачком, сверкнул беспомощной, шельмоватой улыбчонкой.

— Ты всё понял? — спросила Таня. — Ты понял, что обеденный чай приняли? Что Капитану — так она звала Капитона — пришлось подмазать? И тако наподмазывался, что языком не ворухнёт? Лишь жмурится, как котяра на сметану. Его подмазки хватит и на вечер. Так что дери. Первым сортиком сбагрит! Только кирпичи в кошёлку для веса не суй.

Я бросаю выщипывать по одной, смелею. Ломаю через указательный палец. Сколько загребу. Таня шморгает всей пятернёй, только зелёные чубы на кустах трещат.

Бывает, я нечаянно схвачу её за мизинчик.

Радость обольёт меня, я воткну взгляд в куст, примру.

— Заместитель жениха, не шали, — строго буркнет Таня.

Строгость у неё такая, что меня тут же подпихивает чёртушка снова ненароком хоть скользом коснуться её руки.

— Мальчик, ты доиграешься! Понизю в должности. Уволю из замов! Без выходного подсобия!

И лицо, и голос её не слушаются.

По ним я вижу, никаким увольнением и не пахнет.

— У нас, Тань, стаж какой… с детсада… Разве поднимется душа прервать?

— Опустится, переливная ты вода…

Как раз полно набилось в кулаки чаю; тугим чайным букетом она тыкнула меня в плечо, зарделась.

Нам было года по четыре.

Вечер.

Сад уже распустили.

До́ма наших никого и мы по обычаю побежали к калитке у столовки встречать их с плантации.

Всегда мы толклись у всего мира на глазах у калитки. А тут занесло нас под столовку. Там спали в пыли куры. Темнота заворожила нас. Мы тихонечко присели на пенёчек. Головы на ладошки. Ждём своих. Где они, бездельники, и бродят хиньями по-за тыньями? Они только ногой в калитку — мы разбойниками выскочим из подстоловской темноты и напугаем!

Сидим себе чинными старичками. Молчим.

Вдруг заглядывает к нам в темноту пьяный Капитан. Лыбится плутовато. Точь-в-точь, как сейчас из машины.

— А-а!.. Жэних и нэвэста! Ви чито тут дэлаете? Играэте в папу-маму?

— А разве есть такая игра? — пискнула Таня. — У меня нету ни папы, ни мамы. И у Антошика нету папы… Мы играли в дедушку и бабушку.

— Это как?

— А сидели на пенёчке рядома и горевали вот так. — Она принесла ладошку под щёку.

Капитан заржал.

— Эуф, старики! — Он поманил меня пальцем. — Ути-ути! Иди мнэ, старик… э-э… жэних.

Танька вжалась за ближний столбок — столовка стояла на столбцах в полчеловека. Я тоже хотел побежать с нею спрятаться, но ноги сами повели к бригадиру.

— Я не жених, — заоправдывался я.

— Значит, ио или замэститэл жэниха.

С той поры Таня и прозвала меня заместителем жениха.

Бригадир постучал меня по уху.

— Знаэш… Эсли настоящи мужчина подойдёт к настоящи женчина в настоящи тэмнотэ, будэт, извини, сначал болшои замыкань, крэпки искра, а потом ма-аленьки крикливи киндарёнка!

Во мне срочно прорезалась нужда в слезах. Я заплакал.

— Я не подходил!.. Мы тольке сидели рядомша.

— Эуф! Они вдвоём сидэли! Эсчо хужэ! От этого двояшка будэт! Чэм алименты платить будэшь? Дэнга эст?

— Н-нету…

Мне стало жутко. С рёвом я жиганул по району.

— Злостни алиментщик! — улюлюкал вослед бригадир. — Исполнительни листик тэбя вэздэ поймаэт. Турма тэбэ будэт! До старости лэт! Бэги, f,f, далэко-далэко!

В районе меня найдут!

Я спрячусь ото всех! И меня не найдут! Убегу в овраг, что разрезал бугор. Пускай овраг и видно из нашего окна, но туда все испугаются пойти. Овраг весь порос страшными колючками. Там и днём темно! По ночам в овраге воют чикалки (шакалы). Говорят, когда