Никто не знает Сашу - Константин Потапов Страница 49

Кстати, Даль, что останавливался у нас, удивил меня ещё раз. Когда уже всё произошло, и я направился в ванну, которая так и не была облюбована Артуром и Олесей, я встретил его в коридоре. В этом не было ничего не обычного – люди ходят ночью в ванну, даже если они не Олеся с Артуром. Но Даль не выглядел как человек, вставший с постели. Он был в пальто, с гитарой и рюкзаком. И судя по всему, он искал свои ботинки в темноте прихожей, не зажигая света, хотя выключатель был на виду. Я на секунду подумал, что это такой вид лунатизма. Я спросил его, в чём дело. Он как-то странно посмотрел на меня, сказал, что ни в чём, и молча вернулся к себе. На следующий день он дал очень неплохой концерт.

8. Саша Даль. Погоня в лесу

Представим, бар. Даже не бар, а только барный стул. Барный стул на сцене. В луче света, висящий в темноте. Ну допустим, ещё кирпичный задник. Хорошо. Что вокруг? Допустим, сцена-подиум. Деревянные старые доски. Но с такой солидной стариной. Такие могут быть родом и из советского союза, и из Аризоны 80-х. Может, это концерт будущего Нобелевского лауреата. Кто знает. Ответ витает в воздухе, на ветру.

Хорошо. Барный стул, стойка под микрофон… о! Даже два микрофона? Женя Ржепницкий порадовал ещё за завтраком, пришлось преодолеть свою хмурость и сказать – спасибо. Женя достал два микрофона и хороший пульт. Можно будет отрепетировать новый способ.

Световая пушка, два микрофона, бутылка воды, только без газа. Естественно, гитара, подключена, отчекана за полчаса до концерта… Ну хорошо. Не хочется к этому подбираться, страшно, волнительно, но надо. Звук. Звук – прекрасен. Вот в темноте бара угадывается ряд зелёных огоньков. Пультовая. А там кто? Давай лет тридцати, патлатый. Разбирается в звуке, но без этого рокерского фанатизма. Волосы, правда, грязноваты, и сам попахивает потом. Но, во-первых, лучше потом, чем перегаром, хотя я у него и приметил маленькую фляжку, а во-вторых. Мне же с ним детей не крестить, в одном плацкарте не ехать. Пусть себе попахивает на здоровье. А фляжка у него маленькая, и он ещё к ней не прикладывался, и до конца концерта окосеть не успеет. Лет тридцати и значит, уже разбирается в звуке, молодой профессионал. И эффекты накрутил на второй микрофон, как просил, и на первом всё чётко. Только громковато в мониторы (целых два монитора, чуть не забыли), можно, всё-таки чуть меньше голоса, вот так да, хочется ещё меньше, но уже неловко просить.

Звук у нас – ок. Местами глуховат, но это мы сами, подвесили барный стул в пустоте, и тотчас уже вкрались массивные шторы, и ковры на полу. А что зал? Барная стойка с чудовищами кофе-машин и пивных кранов сразу – далеко. В соседнем. Зрители. Ну что зрители. Это Волгоград, знаем, какие в Волгограде зрители, помним, любим, скорбим. Родина-мать занесла увесистую память над городом и держит какое поколение подряд. Ладно, но хотя бы сколько их? 70? 70 было по билетам утром. А ещё же взяли на входе. По гулу голосов из гримёрки не определить, сколько. Может и под сотню. Кстати – гримёрка да с туалетом, да с выходом на сцену. Господи, да это у нас, Саша, идеальный концерт что ли вырисовывается? А ты, Саша, сам-то готов к идеальному концерту? Ты, Саша, поспавший от силы часов 5 за последние полутора суток, с ватой в теле и мыслями проволокой – ты готов к концерту?

Он чувствовал, что готов. Гитара была настроена. Он был распет. Он вытащил голос из себя. Как из чехла. Он чувствовал зал – гул голосов за дверью. Он хотел выйти и играть. Он помнил четыре города в конце той неделе. Он учёл ошибки. Он был сконцентрирован, трезв, пусть немного устал, но он был готов. Он был – лезвие.

Раз так пошло, то, что у нас будет сегодня? Охота, сказал он себе раньше, чем успел подумать. Охота. И вместо трубящего рога – жужжание на столе, СМС от Жени. «Выходи? Ни пуха ни пера!». Он вышел.

Он не стал бросаться на них. Не стал делать вид, что ему всё равно. Он сел на барном стуле, он сел, наискосок перечёркнутый стойкой микрофона. Он сел к ним боком, не глядя. Он заиграл первую как бы для себя. Он заиграл как бы параллельно им. Он побежал первой песней в сторону. Они в недоумении глядели половину куплета. Они не понимали. А потом они потрусили за ним. Он вёл их в сторону две песни, он не смотрел. Но на третьей он зарядил прямо в них. Он спел песенку посильнее, пронзительную, из старых. Он спел её прямо в них. Они налетели на песню с размаху. Они замерли. И пока они не сообразили, он побежал в другую сторону. Он заиграл лёгкую, почти весёлую.

Он спел им две таких. Они бежали за ним. И он опять всадил в них пронзительную. Он всадил в грудь, по рукоятку. Они задыхались от восторга, он провёл их тем же путём, он опять ринулся в сторону, а они побежали за ним.

Да, они побежали за ним, побежали, смотри, они бегут за ним, уже готовые играть в его игру, но он бежит дольше, дольше, чем они ожидали, и вдруг он наносит удар, короткой, как стрела песней.

И кидается прочь от них, уходя в себя, вглубь.

Ему уже неважно, какая в списке следующая: грустная, весёлая, надрывная.

Он может превратить любую как в приманку, так и в удар. Одной своей манерой. Но и песни ложатся в руку удачно, ладно.

И он поёт полпесни в сторону, а в финале резко кидается на них. Они отпрыгивают. Он снова уходит в себя. Они – за ним.

Он делает вид, что кидается на них, они замирают, но он снова в себя, в себя. Они уже догадываются, что он заманил их внутрь, это и есть ловушка, но в восхищении – идут.

И тут он даёт им новых. Новых песен ради чего все и задумывалось. Новых, к которым он и вёл. Он даёт