Юрий Тынянов - Пушкин Страница 5

7

Гости не знали, оставаться или уходить. Василий Львович моргал и посапывал, как всегда бывало с ним в затруднительных обстоятельствах. Сестрицы щурились и украдкой пожимали друг другу руки, следя за переменами в лице Марьи Алексеевны. Сонцев был искренне огорчен. Он хорошо поел, и какая-то непонятная происшедшая перемена мешала его пищеварению. Он дожевывал, огорченный, кулебяку. Одна Капитолина Михайловна, как красавица, не давала себе труда тревожиться или сердиться на арапа. Тем более что старый арап, как казалось ей, не был нечувствителен к ее прелестям. Но и на самом деле ни спора, ни ссоры, в сущности, не было, да и ссориться пока, по-видимому, не из чего было. Всегда вокруг Аннибалов образовывался этот непонятный для Марьи Алексеевны шум, свара, раздражи[31] тельность, как в бане вокруг человека стоит клубом горячий туман. Сергей Львович мелкими сердитыми шагами взобрался по лестнице наверх, за всеми. - Не тревожьтесь, голубушка Марья Алексеевна - сказала Елизавета Львовна, - стоит ли тревожить себя, душенька! Марья Алексеевна утерла глаза и нос платочком и, даже не посмотрев на сестриц, пошла на антресоли. Аннет сжала украдкою руку сестре. Обе стали жадно прислушиваться.

8

Моргала и кланялась сальная свеча, с которой никто не снимал нагара. Окна были не завешены, и в них гляделась луна, стены голы. Белье лежало кучей в углу; на веревочке у печки сушились пеленки; распаренное корыто стояло посреди комнаты, и арап споткнулся. Беспорядок был удивительный. Трясущийся пламень придавал детской походный, кочевой, цыганский вид. Эта комната не была рассчитана на внимание посторонних. Пушкины были {пустодомы}. Маленькая девочка присела перед арапом. - Это кто? - спросил он изумленный. - Ольга Сергеевна, батюшка, - сказала нянька, кланяясь. Здравствуйте, батюшка Петр Абрамович. Глаза у ней были молодые, она была разбитная, ловкая. - Здравствуй, - сказал арап, - как звать? В детской он присмирел, винные пары рассеивались. - Аришкой, батюшка, из кобринских я, из Аннибаловых. Арина говорила нараспев. Она была из Ганнибаловой вотчины и девкой отошла к Марье Алексеевне. Она низко кланялась Петру Абрамовичу. У Аннибалов дворня ходила по струнке. - Дух здесь, Аришка, нехороший. Ты смотри за барчуком. Сергей Львович подоспел. Арап наклонился над ребенком. - Тише, mon oncle(1), - сказала глухо Надежда Осиповна, - спит. - ----------------------------------------(1) Дядя (фр.) [32] - Не спит, - сказал арап. Ребенок в самом деле не спал. Он спокойно смотрел бессмысленными небольшими глазами цвета морской воды, еще не устоявшегося, утробного. Арап всматривался в него. - Белобрыс, - сказал он. Он посмотрел еще. - Кулер белесоватый. Ребенок задвигался, смотря мимо всех. - Расцелуйте его в прах! - закричал арап. - Честное аннибальское слово - львенок, арапчонок! Милый! Аннибал великолепный! В деда пошел! Взгляд! Принимаю! Вина! Сергей Львович выступил. Пьяный арап распоряжался у него в доме, как у себя в вотчине. Несмотря на все свои чувства к жене, он всегда полагал, что несколько возвысил Аннибалов, породнясь с ними и подняв их до своего уровня. С детства он запомнил проезд какого-то вельможи по Петербургу, туман, фонарь, крик "Пади!" и калмыка с арапом в красных ливреях на запятках. Москву теперь клонило к старой знати. Турок Кутайсов был у всех в презрении. Старый арап спугнул всех гостей и объявил Аннибалом и чуть ли не арапчонком его сына. - Милостивый государь, - сказал Сергей Львович, вздыхая, с необыкновенным достоинством, - не устали ли вы с дороги и не время ли отдохнуть? И притом отца... отцу... Смею думать, сын мой не... львенок... и не арапчонок, а Пушкин, как я. Я ваше племя люблю и уважаю, - когда оно хорошее, - добавил он строго, - но согласитесь, что сын мой... что отец, как я... Вдруг неожиданно легко арап поднял ребенка, побежал с ним к свече и поцеловал звонко и влажно на всю комнату. Одной рукой держа ребенка, он другой сунул крестик в свивальник. Марья Алексеевна сердито отнимала ребенка. - Уронишь, - сказала она, отстраняя старика рукой, - прочь от ребенка, ироды. Она стала качать мальчика, который наконец заплакал. Арап обернулся к Сергею Львовичу. Он сделал одно короткое движение схватился рукой за пояс, за саблю. Сабли не было, старик был давно в отставке. [33] - Как я... как ты! - захрипел он, и было удивительно, сколько низких, влажных хрипов есть в человеческой глотке. - Ты кто таков? Ты, сударь, фьють!.. - свистнул он. - Свистун ты! А я - Аннибал. Вот мое племя! Глаза его были влажные и дымные, он был пьян. Сергей Львович побледнел. - Не кричите, mon oncle, - сказала Надежда Осиповна глухо, и лицо ее пошло пятнами, - спит ребенок. Я кричать не позволю. - На девку свою кричи, - тянула Марья Алексеевна далеким певучим голосом. Арап попятился. Губы у него прыгали и не находили слова. - Пушкиных... забываю! - закричал он, сжав кулачки. - Прах отрясаю! Он пнул ногою, стул и сорвался вниз по лестнице. Слышно было, как он прогремел через залу и выбежал в сени. Марья Алексеевна уложила ребенка в зыбку и вдруг сжалась в комочек, стала комочком, сухоньким, старым, востроносым; шмыгнула носом и прошла, тряся головой, куда-то. Сергей Львович, все еще бледный, выпятив грудь, ходил по комнате. Он был ослеплен, оглушен срамом. Потом тихонько открыл двери и глянул вниз. Гостей не было. Марья Алексеевна присела у окошка. - Тоже, посол явился, - сказала она негромко, - дед. Она трудно дышала. Голова ее качалась. Генерал-майор шествовал через двор стремительно, неверными шагами. Колымага ждала его. - Дед, вишь, - сказала Марья Алексеевна, - сам еле ноги волочит. Горе мое! А Сергей Львович долго еще хорохорился. Он все ходил, подпрыгивая, по детской и отшвыривал ногою разметанное по полу белье. Он старался понять, как начался, откуда взялся и куда зашел этот нелепый спор. - Я готов всем жертвовать спокойствию, - говорил он, положа руку на сердце, - готов все стерпеть, и не в моем характере, друг мой... Но уж если меня затронут, и притом - где? - в моем же доме! Я не же[34] лаю, душа моя, более встречаться с этим... vieux raifort(1). Тут он взглянул на Надежду Осиповну и обомлел. Она сидела на Аришкиной кровати, ногою качала колыбель, не смотря на него и не слушая. Глаза ее были раскрыты, и она, не мигая, плакала: из глаз текли большие мутные слезы. Она их не замечала.. Потом она посмотрела на ребенка как на чужого. Вдруг она увидела Сергея Львовича, его походку, его прыгающие плечи, все его благородное негодование и вслушалась. - Подите вон, - сказала она глухо. И Сергей Львович, изумившись и втянув плечи, пошел из комнаты. Она впервые его прогнала. Он даже толком не понял, за что. - Выгнали дядю-то, - говорила шепотом в людской Арина, - надо быть, больше не приедет. Все кричал: мы, Аннибаловы! Меня признал. Двадцать лет не видал, а признал; у них взгляд вострый - беда! - Пьяный приехал, - объяснял Никита, - характер у них непереносимый. И разговор грубый. Как на большой дороге. Генерал!

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Семейный корабль снялся с московского Елохова быстро и неожиданно: во флигельке стала протекать крыша, а съезжать было некуда. Марья Алексеевна собралась к себе в Петербург - продавать свой домик в Измайловском полку ("дворня все в пустоту приведет - знаю их"). А Сергею Львовичу захотелось осмотреться. У него была в крови эта легкость передвижения: он любил освобождаться разом от всех тягот, сев в рессорную коляску или даже в наследственный рыдван. Он все позабывал тогда. При виде облаков и полей во взгляде у него появлялась неопределенная решительность - он любил дорогу. Под скрип колес, при случайных встречах у него рождалось много счастливых и быстрых мыслей, а когда наступало полное их отсутствие, он сладко дремал. - ----------------------------------------(1) Старым хреном (фр.). [35] Недолго думая Пушкины переехали всей семьею в Петербург, а Сергей Львович, вспомнив приглашение тестя, поехал к нему в село Михайловское, предоставив жене и теще устраиваться на новом месте. Свидание с тестем его смутило. Он ожидал родственных объятий, слез, раскаяния, воспоминаний и рисовал мысленно сцену прощения. Он прощал тестя от имени жены, да уж и Марьи Алексеевны, и своего. Ничуть не бывало. Глубокое равнодушие окружало старого арапа. Равнодушно пожал он руку зятю, машинально спросил о здоровье - и только через минуту улыбнулся долгой, бледной улыбкой. Потом они сидели на скамье, почернелой от дождей, желтые листья лежали по всем дорогам, и арап молчал. Лиловые щеки оползли на воротники, и глаза были застланы красной дымкой - тесть с утра кушал водку. Он молчал и, двигая губами, смотрел на дорогу, листья, деревья. Он походил более на почернелое от пожара, оставленное людьми строение, чем на человека. Где его хваленая легкость - "как на пружинах", о которой помнили все, и Марья Алексеевна, и Аришка. Он забыл о собеседнике и, всему чужой, двигал вогнутыми губами. И только когда на повороте показались крестьянские девки в пестрых сарафанах, с кошелками в руках, и проплыли в ближний лесок за грибами, арап перестал жевать. Он проводил их глазами и обратился к зятю; взгляд его прояснился. - Как хороши, - сказал он зятю и улыбнулся, как все Аннибалы - зубами. Потом опять напала на него дремота; он дремал с открытыми неподвижными глазами, с двигающимся ртом и мерно подымающимся животом. Жилет его, дорогого шелка, со стразовыми пуговками, был засален. В последний день он повел зятя погулять. Опираясь на тяжелую палку, он показал ему лес и границу своих владений, три молодых сосенки росли на пригорке, как ворота в усадьбу. Следы разрушения и заброшенности были везде. Скамья погнила, беседка покривилась, пашни поросли сурепицей. Потом они спустились. Справа и слева синели озера. Они постояли у озера. По озеру шла мелкая рябь, как морщины у старухи; потом их смывало, и вода молодела. Сергей Львович чувствовал одновременно и огорчение от всеоб[36] щего упадка, и странное довольство тишиною тестевых владений. - Как море, - сказал он тестю, глядя на озеро. Он никогда не видел моря. Арап посмотрел на него, не понимая. Он долго стоял, опираясь на палку, и зять более его не тревожил. Потом он взглянул на зятя и, как будто угадав его мысли, широко повел палкой по озеру, соснам, лесу. - Все вам оставляю. Тестевы владения остались для Сергея Львовича загадкою. Господский дом, который по рассказам Марьи Алексеевны был велик и хорош, - крыт был соломою. Длинный, шитый тесом, он походил на сарай. Банька рядом, справа службы, перед домом цветник - и эта соломенная крыша! Но жест старого арапа был широкий, озеро полноводно - и Сергей Львович уехал с недоумением, увозя на щеке влажный и равнодушный поцелуй тестя. Жирные, бледные льны шли по обеим сторонам, он ехал и думал, что это пшеница. - Хороший нынче урожай, - сказал он с удовольствием вознице, кривому аннибаловскому Фомке. В пути он несколько оправился, на ближней станции разговорился с двумя здешними помещиками и, приехав, долго хвалил прием тестя, значительно сказав жене и теще, что тесть одряхлел и видимо угасает, усадьба же запущена. Теперь настала зима, а они все жили в Петербурге, не решаясь ни осесть, ни перебраться. У всех было в столице сомнительное расположение духа, никто не решался предпринять ничего основательного, и все считали время не более как на месяц вперед. Состояние императора, было таково, что все менялось каждый день. Сергей Львович решил быть тише воды, осмотреться, но в Петербурге не оседать. Чем дале, тем лучше. Так они жили в Измайловском полку, стараясь не слишком часто показываться на гуляньях и главных улицах, которые теперь были полны императором. Марья Алексеевна жила в самом средоточии военных, и знакомые офицеры, заходившие по старой памяти, рассказывали чудеса.