Алексей Толстой - Милосердия ! Страница 5

- Кто пришел?

- Да вот этот, шут его знает, в понедельник-то заходил.

- Ах, вот как. В очках?

- Ну, да.

Потом стало тихо. Затикали где-то близко ручные часики.

- Она знает, как вас зовут, сколько у вас детей, все знает,проговорила Ольга Андреевна.- Очень противная особа.

Опять помолчали. Василий Петрович, улыбаясь, разглядывал пепел папиросы.

- Странно подумать, что отсюда придется идти на улицу, быть опять одному. Бррр...

- Вам не хочется оставаться одному?

- Вообще, быть одному невозможно,- сказал Василий Петрович.- Быть самому с собой - это другое дело. Ну, а теперь самого себя я и не чувствую. Я совершенно один, абсолютно. И вот в такие минуты думаешь: большое чувство к женщине может наполнить эту пустоту, связать с жизнью.

- Какой бедный,- проговорила Ольга Андреевна,- как же мне вас теперь отпустить одного?

Василий Петрович хихикнул и спохватился... Она растормошила подушечки, устроилась половчее.

- Не хочется - и не уходите. Оставайтесь. Тогда он повернул голову и вдруг густо, так что очки запотели, побагровел. Ольга Андреевна вытянула руку и худыми пальцами, покрытыми перстиями, взяла его за отворот сюртука:

- Вы такой милый. Вы такой милый были весь вечер. Неуклюжий, неумелый, страшно милый.

- Не шутите со мной, Ольга Андреевна.

- А я не шучу.

Тогда он проговорил не своим, а каким-то итальянским, незнакомым самому себе голосом:

- Дело в том, Ольга Андреевна, что я люблю вас.

- Ну,- сейчас же протянула она,- ну, вот, зачем вы так говорите. Меня вы не любите, сейчас только вам и показалось...

- Клянусь. Вы не знаете, что я переживаю... Эти дни, как помешанный... Я не мог решиться...

Тогда она перебила с досадой:

- Послушайте, Василий Петрович, а я не люблю нечестных людей. Дайте-ка мне носовой платок. Вон там, на туалете.

Он пошел к туалету, опрокинул какую-то жидкость, сказал: "Фу, ты", споткнулся об угол ковра и присел у ног Ольги Андреевны. Было ясно, что он плохо соображает. Она сказала:

- Вот так-то почтенные люди кидаются в омут головой.

- Верьте мне, ради бога.

- Ах, нет. Лучше скажите мне что-нибудь веселое.

- Не мучайте меня.

- Это - я-то мучаю? Изо всех сил стараюсь доставить ему как можно больше удовольствия. Ах, Василий Петрович, Василий Петрович, поймите же: вы весь крахмальный, рубашка на вас крахмальная, сюртук крахмальный, голос крахмальный. И весь вы каким-то коробом топорщитесь.

Она вдруг засмеялась, нагнулась стремительно, схватила Василия Петровича за уши, закинула его голову и поцеловала в нос.

- Пуц,- сквозь смех едва проговорила она.- Пуц из породы глупых. Какой славный!

И сейчас же от смеха опрокинулась на спину. Василий Петрович просунул руки под ее плечи, усатым ртом искал губ.

Смеясь, царапаясь кольцами, она увернулась, перебралась на другой конец дивана; проговорила, задохнувшись:

- Нет, нет, нельзя.- И, как кошка, стала оправлять платье.- Теперь мне стало весело, и больше нельзя. Поняли? Откройте шкаф и достаньте коньяк.

- Скажите - любите меня? - пробормотал Василий Петрович.

- Нет, совсем не люблю, в том-то и дело.

- Вы издеваетесь!

- Вот неблагодарный человек! Я же предлагала вам остаться.

- Молчите! Я не хочу, чтобы вы глумились над чувством.

- Глумиться над вашим чувством! Над каким? Я вам совершенно добродетельно, из одного доброго расположения, безо всякой выгоды, предложила остаться. А вам, оказывается, мало этого! Я еще должна переживать ваши чувства!

Ее лицо вдруг стало острым и злым.

- Не верю вам, поняли? От ваших переживаний мне скучно и кисло оскомина. Пошлость!

Она ударила кулаком в подушечку.

- Вы еще в понедельник мне не понравились. Пришел, сидит, сети расставил. Добрый, пресный. Упырь, прямо упырь. Своего-то нет ничего. Пришел напиться. Боже мой, какая тоска! Уйдите, уйдите сию минуту, господин... Не блестите на меня очками... Вы какой-то весь медный.

Она поднесла руку к горлу. Рот ее пересох, глаза ввалились.

- Уходите же, я говорю. Придете в другой раз. И тогда скажете точно и ясно, что вам нужно от меня.

Василий Петрович сидел на другом конце комнаты, спиной к зеркалу; несколько раз он повторил, словно про себя:

- Вы неправы, нет, неправы.

В дверь постучали, Ольга Андреевна не ответила. Вошел Николаи.

10

Ольга Андреевна вскрикнула:

- Коленька! - вскочила, взяла его за руки.- Какой же вы славный, что зашли. Дайте поцелую в лобик. Хотите чаю?

Николай сдержанно и нежно отстранил Ольгу Андреевну, сел на стул у стены и покосился на отца, но не усмехнулся, как обычно, взглянул сурово.

- Я предупреждал Ольгу Андреевну, что зайду часам к одиннадцати,сказал он,- ну что, хорошо было в театре?

Василий Петрович, внимательно разглядывая взятую с туалета брошку птицу со стрелкой в клюве, подумал: "Вот черт, уйти сейчас - невозможно; ответить - нет, нет; накричать на мальчишку - выйдет глупо",- и он промолчал, только прищурился, поднеся к свету птичку.

У Ольги Андреевны поблескивали глаза; сидя на краю дивана, она поворачивала голову то к отцу, то к сыну,- слова так и готовы были слететь с ее губ. Николай сказал:

- Холод сильный, а мне жарко. С Нижней Якиманки бежал бегом. На мосту остановили солдаты, хотели в воду бросить. Отругался. Вот так случай.

- А что без вас тут было,- проговорила Ольга Андреевна,- какие странные разговоры. Мы чуть было не поссорились. Говорили все о любви.

Она протянула руки, впустила пальцы в пальцы:

- Любви ему нужно... Видите... Я говорю: Василий Петрович, но мы, женщины, не верим в любовь. У нас, у каждой, было столько своего, окаянного, что любовь никак не получается. Вот вы и рассудите нас с вашим папой. Он сейчас обиженный. А на извозчике мы ехали, шепнул - или мне показалось это, Василий Петрович?-нет-шепнул такое хорошее что-то, нежное. Господи, думаю, неужели забыл человек о себе, на одну секунду почувствовал за другого? Неужели чудо случилось?

Она не спеша вытащила из-за пояса юбки платочек, приложила его к носу, точно актриса, и бросила. Николай, охватив голову, упершись локтями в колени, глядел в пол. Василий Петрович слушал, как медленно, с силой, ударялось сердце.

- Очень жалею, Василий Петрович... Вы уж простите меня... Коленька знает, что меня не нужно тревожить: у меня целая кладовая мусора женского. Сама бы рада вам весь мусор отдать... Вот Коленьку я за что люблю?- для него я всякая хороша, и то хорошо, что путаюсь черт знает с кем, и что один мерзавец на моторе ко мне ездит, теперь пешком бегает, боится. Со всем мусором мила ему... Правда? И, вы думаете, он жалеет меня? - нет. Коленька мальчик здоровый, у него от бабьей духоты голова болит. А любит меня попросту, как себя любит, как товарища какого-то. И товарищам рассказывает: "Ольга Андреевна - милая, добрая душа, настоящая женщина, без фасонов-фасончиков..."

- Врете, этого я никогда не говорил,- мрачно произнес Николай, не поднимая головы.

- Люблю его за жестокость. Сильный, жестокий мальчик. Чего, в самом деле, бабьей духотой дышать! Открыть форточку - вот и хорошо. А за меня убьет кого угодно. Вот какой!

- Помолчали бы лучше, Ольга Андреевна, до ерунды договоритесь.

- Сейчас кончу. Вы о своем несчастье хлопочете, Василий Петрович, а я о своем. Не знаю уж, как мы сговоримся... Я вот вся - как ящерица раздавленная. Все слезы в одиночку выплакала. По этому дивану каталась. Теперь выпотрошенная,- весело! И поклялась,- что бы ни было,- не любить, не чувствовать. Не могу больше! Не хочу страдать! И вы совсем напрасно ждете от меня... Хотя немножко добились. Вот, глядите, приятно? Нравится?

У нее вдруг покатились крупные слезы. Николай поднялся, одернул кушак:

- В общем, вы все это страшно зря. Перестаньте, Ольга Андреевна. Я уйду.

- Коленька, подождите, не уходите... Замолчу. Мне только страшно. Он молчит. Я кричала ему, чтобы ушел. Нет, сидит. Почем я знаю, что он думает? Мне показалось одну минуту, что влюбилась в него. Ну, простите, простите меня, знаю - ужасно. Но мне больно от каждой малости, от пустяка, от царапины, так больно...

Николай снял с плеча ее руки, посадил Ольгу Андреевну на стул и, подойдя к отцу, все так же неподвижно сидящему у зеркала, проговорил:

- Папа, ты бы ушел, в самом деле,- видишь, что с ней.

Василий Петрович поглядел на рыжие, злые глаза сына. Николай проговорил трясущимися губами:

- Если ты не способен ничего чувствовать, лучше уйди. У тебя грязное воображение, больше ничего. Мне очень стыдно за тебя, отец... понимаешь?..

Тогда Василий Петрович привстал и неожиданно ударил Николая по лицу. Постоял, сопя, сжимая и разжимая кулаки, нагнул голову и вышел, оставив дверь раскрытой.

11

"Домой? Нет, нет!" - Василий Петрович застегивал крючок шубы; натянул перчатки, глубоко надвинул шапку и продолжал стоять на ступеньке захлопнувшегося за ним подъезда.- "Куда?"

В этот час было совсем тихо,- ни шагов, ни звуков копыт. Тишина. Но вот в воздухе повис унылый свист поезда. Как волновал, бывало, этот протяжный звук! Точно приносил вести издалека,- жизнь казалась долгой, радостной, неизведанной.