Александр Амфитеатров - Паутина Страница 5

— Что за лицемѣріе? Читаетъ же она Кузьмина и Зиновьеву-Аннибалъ… Я выражался очень сдержанно… У нихъ все это изображено откровеннѣе.

— Неловко такъ, Модестъ. Ты уже слишкомъ. Все таки, сестра… дѣвушка…

Модестъ сильно повернулся на кушеткѣ своей и, приподнявшись на локтѣ, сказалъ съ досадою:

— A чортъ-ли ей велитъ оставаться въ дѣвушкахъ? Шла бы замужъ. Чего ждетъ? Дяденька помре. Завѣщаніе утверждено. Приданое теперь есть.

Иванъ потупился и скромно возразилъ:

— Не велики деньги, Модестъ. По завѣщанію дяди, Аглаѣ приходится всего пять тысячъ.

Модестъ презрительно засмѣялся и сдѣлалъ гримасу.

— Отче Симеонтій изъ своихъ прибавить. Ему выгодно поскорѣе свалить съ плечъ обузы опекъ родственныхъ. Недолго намъ въ кучѣ сидѣть.

— Да, — вздохнулъ Иванъ, — разлетимся скоро. Сестры — замужъ, я — за полкомъ, куда-нибудь на западную границу…

— Матвѣй и Викторъ — въ тюрьму, либо на каторгу, — въ тонъ ему продолжалъ Модестъ.

— Типунъ тебѣ на языкъ.

Но Модестъ, смѣясь, откинулся на спину и, потягиваясь, какъ молодой котъ, сказалъ съ убѣжденіемъ и удовольствіемъ:

— Одинъ я при Симеонѣ до конца жизни своей пребуду.

— Врядъ-ли, — возразилъ Иванъ, качая облысѣлой и оттого ушастой головой. — Не очень-то онъ тебя обожаетъ.

— Именно потому и не уйду отъ него. Нуженъ же ему какой-нибудь тернъ въ лаврахъ его побѣднаго вѣнца. Вотъ мнѣ и амплуа. Онъ въ Капернаумъ — я въ Капернаумъ. Онъ во Іерихонъ, и я во Іерихонъ. Какъ бишь это? Тріумфаторъ Цезарь! Помни, что ты все таки человѣкъ… Я его! Вотъ ты увидишь, Жанъ Вальжанъ: я его!.. Дай ка мнѣ папиросу!

Онъ лежалъ, курилъ и, молча, улыбался.

Иванъ долго мялся на стулѣ своемъ. Наконецъ спросилъ:

— Ты уже рѣшилъ, какъ устроить капиталъ свой?

— Наслѣдственный-то? — небрежно откликнулся Модестъ.

— Благопріобрѣтеннаго, сколько мнѣ извѣстно, ты не имѣешь.

— Уже устраиваю. Черезъ банкъ Эмиліи Вельсъ и K°.

Иванъ не то испуганно, не то восторженно вытаращилъ наивные глаза свои.

— Фю-ю-ю! На мѣсяцъ хватить!

— За то воспоминаній и мечты — потомъ на всю жизнь.

Модестъ зѣвнулъ, закрылъ глаза и продолжалъ, закинувъ руки за голову:

— На что мнѣ капиталъ, Иванъ? Диванъ и мечта вотъ все, что мнѣ нужно.

— Мечтою сытьъ не будешь.

— Буду. Отче Симеонтій не допуститъ, чтобы Модестъ Сарай-Бермятовъ, родной братъ его, босячилъ на Толкучкѣ. Noblesse oblige. И одѣнетъ, и обуетъ, и кровъ дастъ.

— Со скрежетомъ зубовнымъ.

— Это наплевать.

Умолкли. Модестъ дремалъ. Иванъ смотрѣлъ на него съ любовью и тоскливо, нѣжно, подъ тихую лампу, думалъ. Потомъ сказалъ:

— Какъ странно, что ты и Симеонъ — дѣти однихъ родителей.

— По крайней мѣрѣ, одной матери, — лѣниво отозвался Модестъ. — Производители достовѣрны только въ государственномъ коннозаводствѣ. Тамъ контроль.

Иванъ покраснѣлъ и, въ самомъ дѣлѣ недовольный, замѣтилъ почти басомъ, стараясь быть учительнымъ и суровымъ:

— Аглая права: ты становишься невозможенъ.

A Модестъ говорилъ лѣниво, точно бредилъ:

— Я — мечтательная устрица. При чемъ тутъ былъ почтенный родитель, утверждать не смѣю. Но, что касается мамаши, полагаю, что она родила меня исключительно для семейнаго равновѣсія, устыдясь, что раньше дала жизнь такому волку, какъ Симеонъ. Міръ, другъ мой Ваня, красенъ встрѣчею контрастовъ.

— О, въ такомъ случаѣ, наша семья — красавица изъ красавицъ! — засмѣялся Иванъ…

A Модестъ продолжалъ:

— Подросткомъ, я любилъ миѳологію, потому что она — міръ контрастовъ. Быкъ похищаетъ Европу, Пазифая влюбляется въ быка. Кентавры, сфинксы. Я благодаренъ Симеону, что онъ далъ мнѣ классическое образованіе. Оно развило мою фантазію и выучило меня мечтать. Половина тѣла — женщина, половина — левъ со змѣинымъ хвостомъ… Помнишь, въ университетѣ я писалъ рефератъ о шабашахъ вѣдьмъ?

— Раньше, кажется, о нравахъ во Франціи при регентѣ?

— Начиналъ.

— И о маркизѣ де-Садъ? — чуть улыбнулся Иванъ.

— Было, — кивнулъ Модестъ.

— Темы у тебя!

— Кого что интересуетъ, — холодно возразилъ Модестъ и ловко швырнулъ папиросу черезъ комнату на мѣдный листъ y печки. Иванъ, качая головою, такъ что она ушами, какъ лопастями мельничнаго крыла, размахивала на стѣнной тѣни, говорилъ съ упрекомъ:

— Да ужъ хоть бы кончалъ. A то все — начала да наброски, вступленія да отрывки

Модестъ согласно кивалъ носомъ въ тактъ его словамъ: знаю, молъ, что скажешь, все заранѣе знаю! Не трудись! И — искреннимъ, довѣрчивымъ голосомъ, нисколько не похожимъ на тотъ, которымъ онъ говорилъ раньше, — носовой, искусственно насмѣшливый, условный, точно y актера, играющаго фатовъ на сценѣ, отвѣчалъ:

— У меня слишкомъ быстрое воображеніе. Формы чудовищныхъ контрастовъ летятъ, обгоняютъ слова. Образы остаются въ головѣ, лѣнясь выскользнуть на бумагу. Я не писатель, я мечтатель. Грезу я чувствую осязательно, какъ знаешь, бываетъ во снѣ. Я не думаю, чтобы въ Европѣ былъ поэтъ, который жилъ бы въ такой яркой смѣнѣ образовъ, какъ я. Но все это остается y меня въ мечтѣ, въ думѣ, въ головъ. Слова трудны и бѣдны, a перо скучно и мертво.

— Отъ подобныхъ мечтаній, мой милый, недолго съ ума сойти, — нравоучительно замѣтилъ Иванъ. Модестъ засмѣялся.

— Эка чѣмъ испугалъ! Да, можетъ быть, я уже сошелъ?

— Нехорошо. Запрутъ! — погрозилъ Иванъ. Модесть, словно серьезно прося, качалъ головою съ видомъ насмѣшливо-укоризненной самозащиты въ дѣлѣ, заранѣе и увѣренно выигранномъ:

— Ну, вотъ? кому мѣшаетъ смирный сумасшедшій? О, люди! Оставьте Модеста Сарай-Бермятова его дивану и миѳологіи и идите прочь.

— Но, вѣдь, въ одинъ прескверный день, вставши съ дивана, ты въ состояніи продѣлать такую миѳологію, что всѣ прокуроры ахнуть?

Модестъ посмотрѣлъ на брата внимательно, нахмурился и отвелъ глаза.

— Гм… A ты, Иванъ, однако, не такъ наивенъ, какъ кажешься. Но… Ваня! оставь сомнѣнья! — запѣлъ онъ изъ «Лоэнгрина». — Нѣтъ. Я трусъ. Воображеніе никогда не диктуетъ мнѣ желаній, настолько сильныхъ, чтобы перейти въ дѣйствіе. Съ меня совершенно достаточно моего бреда.

— И съ женщинами ты такъ?

— Больше, нежели въ чемъ либо другомъ… Меня еще въ гимназіи Воображалкинымъ прозвали… Помнишь, товарищи, въ седьмомъ, восьмомъ классѣ уже непремѣнно женщинъ знали… иные съ пятаго начали. По публичнымъ домамъ скитались, горничныхъ, швеекъ подманивали… Я никогда…

— Не то, что теперь? — поддразнилъ Иванъ, ухмыляясь и шевеля темно-рыжими усами.

Но Модестъ возразилъ съ сильною досадою:

— A что теперь? То же, что и тогда…

Иванъ искренно расхохотался и возразилъ:

— Извини меня, Модестъ, но это отъ тебя смѣшно слушать. Словно я тебя не знаю? Не мало вмѣстѣ валандались. Такихъ распутныхъ, какъ ты, поискать.

— A полно, пожалуйста! — съ досадой возразилъ Модестъ, нетерпѣливо шевелясь на кушеткѣ. — Много ты понимаешь… Создали ложную репутацію и носятся! Воображаютъ! Подумаешь, за что!.. У насъ это легко… Раздѣлъ человѣкъ спьяну женщину въ заведеніи до совершеннаго декольтэ, да вылилъ на нее бутылку шампанскаго, чтобы посмотрѣть, какъ золотое вино течетъ по розовой кожѣ, — вотъ ужъ и готовъ Калигула, а то и весь Неронъ.

— Однако, согласись, цѣломудренный братъ мой, не всякій же и на подобные души посягаетъ. Надо имѣть особое предрасположеніе, чтобы находить удовольствіе…

— Ахъ, оставь! Раздражаешь… Терпѣть не могу, когда люди говорятъ о томъ, въ чемъ они не смыслятъ, извини меня, ни уха, ни рыла, и повторяютъ мѣщанскую ерундовую мораль… Предрасположеніе какое-то выдумалъ — надо имѣть!.. Дай папироску!

Онъ закрылъ глаза и, куря, ворчалъ сквозь зубы:

— Предрасположенія-то — увы! — сколько угодно… Ты думаешь: я на предрасположеніе свое сердитъ? Напротивъ, очень папенькѣ съ маменькою благодаренъ. Чрезъ то, что ты называешь предрасположеніемъ, мнѣ только и интересно жить. Я наблюдаю себя и открываю въ себѣ цѣлый міръ… цѣлый адъ… Понимаешь? Глядѣться въ адъ — это жутко и хорошо… Предрасположеніе — это задорный лучъ поэзіи, падающій въ черную глубину души. Но — вотъ, что касается воли… дѣйственнаго импульса осуществляющей воли…

Онъ глубоко вздохнулъ и живо заговорилъ, дымя папироской:

— Повторяю тебѣ: я трусъ… Воображалкинымъ во шелъ въ жизнь — Воображалкинымъ и уйду изъ нея… Засидѣвшихся въ дѣвахъ барышенъ дразнятъ, что онѣ все карты раскидываютъ на трефоваго короля… Вотъ и я такъ-то гадаю, братъ мой… У какого это писателя чиновники, вмѣсто игорныхъ картъ, играли въ винтъ фотографическими карточками?

— У Чехова.

— Развѣ? Я ожидалъ: новѣе. Кой чортъ? Неужели я еще Чехова помню? Вѣдь это сто лѣтъ тому назадъ! Впрочемъ, тебѣ и книги въ руки. Вы, офицерство, ужасные консерваторы. Если читаете, то непремѣнно какое-нибудь старье… Такъ вотъ, любезный братъ мой Иванъ, y меня въ головѣ, изо дня въ день, изъ часа въ часъ, идетъ такая же воображаемая игра фотографическими карточками. И каждый, a въ особенности каждая, кто становится мнѣ извѣстенъ, непремѣнно попадаетъ въ эту мою фантастическую колоду и начинаетъ играть въ ней извѣстную роль… Понимаешь? Вотъ гдѣ, если тебѣ угодно знать, я, дѣйствительно, могу быть развратенъ. Ты не повѣришь, какіе смѣлые ходы я придумываю въ этихъ воображаемыхъ фотографическихъ пасьянсахъ моихъ, въ какой дерзкій и безстыдный шабашъ способенъ я смѣшать мою колоду… И этотъ бредъ волнуетъ меня, Иванъ, — признаюсь тебѣ: это волнуетъ и удовлетворяетъ…