Валентин Катаев - Стихотворения Страница 5

Разве богу не крикнешь: "Уйди, ты мне милого застишь"?

Ты прорвешься ко мне. Но увидишь закрытую дверь,

Но увидишь окошко - в хромую черемуху настежь.

1923

ПОЛЯРНАЯ ЗВЕЗДА

Все спокойно на Шипке.

Все забыты ошибки.

Не щетиной в штыки,

Не на Плевну щетинистым штурмом,

Не по стынущим стыкам реки,

Не в арктических льдах обезумевший штурман

Ветеран роковой,

Опаленную пулею грудь я

Подпираю пустым рукавом,

Как костыль колеса подпирает хромое орудье.

Щиплет корпий зима,

Марлей туго бульвар забинтован.

Помнишь, вьюга лепила, и ты мне сказала сама,

Что под пули идти за случайное счастье готов он.

Не щетиной в штыки,

Не на Плевну щетинистым штурмом,

Не по стынущим стыкам реки,

Не в арктических льдах обезумевший штурман

Ветеран роковой,

Самозванец - солдат, изваянье...

И "Георгий" болтается нищей Полярной звездой

На пустом рукаве переулка того же названья.

1923

В КИНО

В крещенский снег из скрещенных ресниц

Они возникли в этот вечер обе.

Я думал так: ну, обними, рискни,

Возьми за руку, поцелуй, попробуй.

В фойе ресниц дул голубой сквозник:

Сквозь лёлины развеерены Мери.

Но первый кто из чьих ресниц возник

Покрыто мраком двух последних серий.

Я никогда не видел ледника.

Весь в трещинах. Ползет. Но я уверен:

Таким же ледником моя рука

Сползала по руке стеклянной Мери.

Плыл пароход. Ворочал ящик кран.

Качалось море. Мери мчалась в скором.

На волоске любви висел экран,

И с фильма сыпались реснички сором.

1923

РАССКАЗ

- Беги со мной! - Пусти меня! - Открой!

- Тогда прощай! - До пасхи?

По контракту!

И двадцать раз кидалась ротой кровь

На подступ щек в слепую контратаку.

- Тогда прощай! - Пурга пушила ворс

Ее пальто. Вагон качал, как стансы.

И до весны за восемь сотен верст

Дуэль трясла сердца радиостанций.

1923

БАЛЛАДА

Шел веку пятый. Мне - восьмой.

Но век перерастал.

И вот моей восьмой весной

Он шире жизни стал.

Он перерос вокзал, да так,

Что даже тот предел,

Где раньше жались шум и шлак,

Однажды поредел.

И за катушками колес,

Поверх вагонных крыш в депо,

Трубу вводивший паровоз

Был назван: "Декапот".

Так машинист его не зря

Назвал, отчаянно вися

С жестяным чайником в руке.

В нем было: копоть, капли, пот,

Шатун в кузнечном кипятке,

В пару вареная заря,

В заре - природа вся.

Но это было только фон,

А в центре фона - он.

Незабываемый вагон

Фуражек и погон.

Вагон хабаровских папах,

Видавших Ляоян,

Где пыльным порохом пропах

Маньчжурский гаолян.

Там ног обрубленных кочан,

Как саранча костляв,

Солдат мучительно качал

На желтых костылях.

Там, изувечен и горбат,

От Чемульпо до наших мест,

Герой раскачивал в набат

Георгиевский крест.

И там, где стыл на полотне

Усопший нос худым хрящом,

Шинель прикинулась плотней

К убитому плащом.

- Так вот она, война! - И там

Прибавился в ответ

К семи известным мне цветам

Восьмой - защитный цвет.

Он был, как сопки, желт и дик,

Дождем и ветром стерт,

Вдоль стен вагонов стертый крик

Косынками сестер.

Но им окрашенный состав

Так трудно продвигался в тыл,

Что даже тормоза сустав,

Как вывихнутый, ныл,

Что даже черный кочегар

Не смел от боли уголь жечь

И корчился, как кочерга,

Засунутая в печь.

А сколько было их, как он,

У топок и кувалд,

Кто лез с масленкой под вагон,

Кто тормоза ковал!

- Так вот она, война! - Не брань,

Но славы детский лавр,

Она - котлы клепавший Брянск

И Сормов, ливший сплав.

Она - наган в упор ко рту,

Срываемый погон,

Предсмертный выстрел - Порт-Артур!

И стонущий вагон...

Но все ж весна была весной,

И я не все узнал...

Шел веку пятый. Мне - восьмой,

И век перерастал.

1925

ПЯТЫЙ

Нас в детстве качала одна колыбель,

Одна пас лелеяла песик,

Но я никогда не любил голубей,

Мой хитрый и слабый ровесник.

Мечтой не удил из прибоя сирен,

А больше бычков на креветку,

И крал не для милой сырую сирень,

Ломая рогатую ветку.

Сирень хороша для рогатки была,

Чтоб, вытянув в струнку резинку,

Нацелившись, выбить звезду из стекла

И с лёту по голубю дзынкнуть.

Что голуби? Аспидных досок глупей.

Ну - пышный трубач или турман!..

С собою в набег не возьмешь голубей

На скалы прибрежные штурмом.

И там, где японский игрушечный флаг

Трепало под взрывы прибоя,

Мальчишки учились атакам во фланг

И тактике пешего боя.

А дома, склонясь над шершавым листом,

Чертили не конус, а крейсер.

Борты "Ретвизана", открытый кингстон

И крен знаменитый "Корейца".

Язык горловой, голубиной поры,

Был в пятом немногим понятен,

Весна в этот год соблазняла дворы

Не сизым пушком голубятен,

Она, как в малинник, манила меня

К витринам аптекарских лавок,

Кидая пакеты сухого огня

На лаковый, скользкий прилавок.

Она, пиротехники первую треть

Пройдя по рецептам, сначала

Просеивать серу, селитру тереть

И уголь толочь обучала.

И, высыпав темную смесь на ладонь,

Подарок глазам протянула.

Сказала: - Вот это бенгальский огонь!

И в ярком дыму потонула.

К плите. С порошком. Торопясь. Не дыша,

- Глядите, глядите, как ухнет!

И вверх из кастрюль полетела лапша

В дыму погибающей кухни.

Но веку шел пятый, и он перерос

Террор, угрожающий плитам:

Не в кухню щепотку - он в город понес

Компактный пакет с динамитом.

Я помню: подводы везли на вокзал

Какую-то кладь мимо школы,

И пятый метнулся... (О, эти глаза,

Студенческий этот околыш!)

Спешил террорист, прижимая к бедру

Гранату в газете. Вдруг - пристав...

И ящиков триста посыпалось вдруг

На пристава и на террориста.

А пятый уже грохотал за углом

В рабочем квартале, и эхо

Хлестало ракетами, как помелом,

Из рельсопрокатного цеха.

А пятый, спасаясь от вражьих погонь,

Уже, непомерно огромный,

Вставал, как багровый бенгальский огонь

Из устья разгневанной домны.

И, на ухо сдвинув рабочий картуз,

Пройдя сквозь казачьи разъезды,

Рубил эстакады в оглохшем порту

И жег, задыхаясь, уезды...

1925

ЭПИГОНУ

Я вышел к воде, отпустив экипаж.

Вода у сапог в эпигонстве позорном,

Покорно копируя лунный пейзаж,

Подробности звезд подбирала по зернам.

А помню, она разорялась на мгу,

На волны, на пену, на жилы под кожей:

"Я тоже стихия, я тоже могу

При случае быть ни на что не похожей!"

Напрасно дожди ломали копья

И буря к воде облака пригинала.

Прошло - и вода лишь плохая копия

С непревзойденного оригинала.

1929

МАЯКОВСКИЙ

Синей топора, чугуна угрюмей,

Зарубив "ни-ког-да" на носу и на лбу,

Средних лет человек, в дорогом заграничном костюме,

Вверх лицом утопал, в неестественно мелком гробу.

А до этого за день пришел, вероятно, проститься,

А быть может, и так, посидеть с человеком,

как гость

Он пришел в инфлюэнце, забыв почему-то

побриться,

Палку в угол поставил и шляпу повесил на гвоздь.

Где он был после этого? Кто его знает! Иные

Говорят - отправлял телеграмму, побрился и ногти

остриг.

Но меня па прощанье облапил, целуя впервые,

Уколол бородой и сказал: "До свиданья, старик".

А теперь, энергично побритый, как будто не в омут,

а в гости

Он тонул и шептал: "Ты придешь, Ты придешь, Ты

придешь"

И в подошвах его башмаков так неистово виделись

гвозди,

Что - казалось - на дюйм выступали из толстых

подошв.

Он точил их - но тщетно! - наждачными верстами

Ниццы,

Он сбивал их булыжной Москвою - но зря!

И, не выдержав пытки, заплакал в районе Мясницкой,

Прислонясь к фонарю, на котором горела заря.

1931

ЦВЕТОК МАГНОЛИИ

Босую ногу он занес

На ветку. - Не сорвись!

Листва магнолии - поднос,

Цветы на нем - сервиз.

И сверху вниз, смугла, как вор,

Проворная рука

Несет небьющийся фарфор

Громадного цветка.

Его к груди не приколоть.

И мглистых листьев лоск

Мясистую лелеют плоть

И нежат ярый воск.

Зовет на рейд сирены вой.

На темный зов в ответ

Прильнула детской головой

К плечу больная ветвь.

Она дрожит. Она цветет.

Она теряет пульс.

Как в бубен, в сердце дизель бьет

Струей гремучих пуль.

Маяк заводит красный глаз.

Гремит, гремит мотор.

Вдоль моря долго спит Кавказ,

Завернут в бурку гор.

Чужое море бьет волной.

В каюте смертный сон.

Как он душист, цветок больной,